ВЫПУСК СТО СОРОК ШЕСТОЙ

17 ноября 2006
General Erotic No. 146

М. И. Армалинский
"Чтоб знали!"
Избранное, 1966-1998
в пер. 860 cтр., 2002
Издательство: "Ладомир" Серия: "Русская потаенная литература"
ISBN: 5-86218-379-5 

В авторский том Михаила Армалинского вошли стихи и проза, написанные как еще в СССР, так и после эмиграции в 1976 году. Большинство произведений скандально известного писателя публикуется в России впервые. Основная тема в творчестве Армалинского - всестороннее художественное изучение сексуальных отношений людей во всех аспектах: от грубых случайных соитий до утонченных любовных историй, а также проблемы сексуальной адаптации советского эмигранта в свободном мире.

Обращайтесь в склад "Ладомира" 8-499-729-96-70 или обращайтесь по электронной почте: ladomir@mail.compnet.ru

"Чтоб знали!" продаётся в книжных магазинах Москвы, Петербурга и др. городов.
Покупайте по интернету в "Библиоглобусе", "Озоне" и в др.
В США посылайте заказ в M.I.P. Company по адресу mp@mipco.com

* * *

(Обнаружил опечатку. На стр. 578, в 12 строке снизу: "прупруденция", а должно быть "прудпруденция" - от "пруд прудить". Исправьте, пожалуйста, у кого книга имеется.)

ЧЕТВЁРТОЕ ИЗДАНИЕ - САМОЕ БОЛЬШОЕ И СМЕШНОЕ СБОРИЩЕ ДУРАКОВ, ПОДЛЕЦОВ
И НЕСКОЛЬКИХ ЧЕСТНЫХ И УМНЫХ ЛЮДЕЙ

Питерское издательство РЕТРО переиздало Ладомировское издание 2001 года "Тайных записок" Пушкина
Читайте вступительную статью Ольги Воздвиженской.

Читайте специальный выпуск General Erotic о выходе двуязычного (англо-русского) издания "Тайных записок 1836-1837 годов" А. С. Пушкина.

17 ноября 2006

Миннеаполис - Париж - Минннеаполис
Армалинский - Пушкин - Армалинский

Первый раз в Париже я был в 1980 году. Платила за поездку компания, в которой я работал, обменный курс доллара был высок, и я чувствовал себя богатым и всесильным. Это чувство сразу подтвердилось на улице St. Denis, где стройными рядами стояли красивые женщины всех времён и народов, юные и зрелые, чёрные и белые. Даже жёлтые, которые вовсе не были больны желтухой, и красные, которые не были ни коммунистками, ни краснокожими - а были красивыми. Помню, за 50 франков я взял первую красавицу, с которой мы наслаждались в 69, причём она не напяливала на мой хуй презерватив - страхи СПИДа тогда ещё до Парижа не докатились. Правда, когда я решил из речевого отверстия перейти в причинное, то презерватив объявился и был водворён, как я ни старался его выдворить. Радостные и благодарные друг другу, пусть по разным причинам, мы разбежались: я - за новыми наслаждениями, она - за новыми деньгами.

Я зашёл в кафе, выпил чашечку истинного кофе с "Наполеоном", каковым в тот момент себя ощущал, и взял следующую красавицу, с которой сотворил чудо, подобное по виду, но совершенно иное по ощущениям. Пизды проституток пахли женщиной, несмотря, что они символически подмывались, демонстративно убеждая меня в своей чистоплотности. После американских женщин с вытравленным из пизды женским запахом, французские проститутки представились мне богинями. Вторая была не менее ласкова, а я с ней был не менее щедр.
Ну а после улицы St. Denis я уже мог предаться искусству: отметился в Лувре, где наткнулся на советскую делегацию туристов, в которой был Сличенко, великий русский цыган. Я попросил его спеть "Очи чёрные", но для "предателя-эмигранта" он петь не стал, да и Лувр строился не для этого.
Потом я плавал на параходике по Сене, что оказался баржей, которую тянули бурлаки из клошаров. Затем я побывал в цетре Помпиду, где тогда проходила большая выставка Сальвадора Дали, там я посмотрел фильм, где глаз резали бритвой. Ослеплённый красотой увиденного, я снова вернулся на улицу St. Denis, где красавицы вели себя так, будто я единственный мужчина на земле.
О великое чудо, когда кусочек бумажки обменивается на цель жизни, готовую к достижению! Цель пусть кратковременную, но часто повторяющуюся, достижение которой и есть единение с богом (см. мои умности в GE38).

На радостях от многократных божественных объятий, от пребывания у Него за пазухой я забрёл в картинную галерею, где оказалась выставка фотографий последней квартиры в Вене, в которой жил и психоанализировал Зигмунд Фрейд. Из этой квартиры он в 1938 году эмигрировал в Лондон. Я купил афишу, на которой сфотографирована входная дверь в квартиру номер 3-4, с кольцом, бия которым о дверь, можно было оповещать о приходе очередного невротика, пялящегося на табличку, приделанную к двери, на которой было начертано: PROF. Dr. FREUD. За этой волшебной дверью жил пророк, возвестивший людям о месте, где у них находится пункт связи с богом, как многозначительно подмигнул мне Фрейд, на моём пути в отель с улицы St. Denis. Я попивал из бутылочки в форме фляжки коньяк - была середина февраля - и раздумывал, когда мне доведётся побывать в Париже ещё раз.
Я обрамил афишу, и она уже 26 лет висит передо мной на стене, напоминая о Париже и обо всём, что в нём напроисходило.

И вот через столько лет я решил, что пора ехать - смотреть на театральный спектакль, поставленный французами по изданным мною "Тайным запискам 1836-1837 годов" А. С. Пушкина (см. GE145).
Подождав с месяц, когда театральное представленчество выйдет на полные обороты, я отправился через море-окиян в летающем ките самолёта.

Ненавижу людей, которые поторчав с недельку в США, начинают делать наглые обобщения о жизни страны, о народе и составляют обо всём впечатление окончательное и обжалованию не подлежащее, а потом тиражируют его в виде путевых заметок.
Я норовлю оказаться таким же ненавистным мне самому персонажем, берясь говорить о Франции после недельного в ней пребывания. А потому я с самого начала оговариваюсь, что всё здесь написанное ко Франции никакого отношения не имеет, а имеет отношение лишь ко мне. Таким образом, всё нижеследующее есть горячечная фантазия, бред или по меньшей мере - неправда. А если всё-таки где-то застряли истинные факты и события, то их - кот наплакал, раз-два и обчёлся, днём с огнём не сыщешь. Поэтому я оставляю на воображение и мудрость читателя задачу отфильтровать зёрна от плевел, отыскать золотое зерно в традиционной куче и найти соль в пресном изложении многочисленных событий.

Летел я в Париж на Iceland Air. Только в самолёте сообразил, что надо было остановиться в Рейкьявике на пару дней, а не на пару часов - ведь в Исландии тоже "Тайные записки" издали. Можно ведь было издательство навестить, вытащить какую-нибудь секретаршу на гейзеры - устроить им театральное представление в первозданном виде среди горячих водных процедур. Но пришлось ограничиться жаркими взглядами на зады проходивших между рядов исландских, все как одна блондинок, стюардес.
Они, с шапочками в виде голубой лодочки, пришпиленной к золотым сгусткам волос, что затянуты назад и собраны в плотный узелок на затылке, под которым растёт стройная и нежная шейка - они ходят на расстоянии проянутой руки. Одна стюардесса, особенно хорошенькая, со слоем розовой косметики на лице, так что видна граница на линии челюсти, под которой возникает уже не розовая, а белая кожа, идущая к шее. Вокруг глаз намазано синим, стройная, как струя фонтана из гейзера, в чёрных перчатках лайковой кожи. Куколка, ходит изящненько так, попкует.
Вдруг подходит она ко мне, склоняется, говорит, сел я, мол, не в свой ряд - а рядом с ней стоит пассажирка претендующая на её (моё) законное место. Стюардесса - розово-сине-белая просит меня предъявить билет на переломанном английском. Я вытащил его из кармана джинсов и проятнул, не заметив, что вытянул вместе с билетом две пачки презераватитвов, которые упали мне на колени. Стюардесса сделала вид, что ничего не замечает и берёт лишь билет двумя пальцами. Но не пропадать же разинутым резиновым изделиям. Я встал, уступая насиженное место пассажирке, а сам стюардессу за зад горстью, а она вскидывает на меня глаза, сине -чёрно-голубые и послушно в туалет семенит, ведомая моей рукой на заду. В туалете я переломал её в талии, использовл презервативы один за другим, а затем спустил её в унитаз вместе с переливающимися через края резинками, на землю. Её шапочка голубая складным парашютом оказалась, который при приземлении (в данном случае, при приводнении) в шлюпку превратился, а облегающая юбка с пиджаком при приводнении обрасли медвежьим мехом, чтобы не обисландиться. Короче, стюардесочка моя - убежала от меня таким образом, чтобы со мной в Париж не улететь, а мужу и соплячку-ребёночку верной остаться - так она мне обяснила, прыгая в унитаз.
А её даже и не хватились - слишком много стюардесс бегало туда-сюда.

В Париж прилетел я в час дня. Аэропорт - трубчатый - по прозрачным кишкам труб ползёшь на эскалатарах через нутро здания в область архитектурных анусов, где обрастаешь своим багажом и выпираешься на улицу.
Сначала я хотел ехать на поезде, а потом в метро добираться в свой отель, но потом подумал: а начерта - сэкономлю сколько-то там евреев, то есть евров, и буду таскаться с чемоданом, пусть на колёсиках по неизвестным направлениям, когда мне ещё вечером на спектакль попасть надо. А до этого должна почитательница-парижанка приехать, причём с мужем. Их, почитательниц, у меня пять набралось. Узнав, что я в Париж приезжаю, европейские женщины всполошились. Я с ними до тех пор только по электронной переписке знался, а тут появилась возможность меня пощупать живого, да и я был готов пощупать их. Для простоты буду их назвать так: Оля, Поля, Маша, Даша и Капитолина. Женщины указаны по мере их появления на парижской сцене. Так что я должен был принять Олю, а потом вместе с ней и её мужем пойти на спектакль. Все женщины оказались в Западной Европе единообразно - вышли замуж за иностранцев, тем самым осчастливив их и себя и оставляя родину на дальнейшее вымирание.
Тем временем я вышел из аэропорта, катя за собой чемодан, придерживая сумку, висящую на плече и ощущая на груди платяной мешочек с молниями в котором прятался от воров орластый синястый паспорт и пачка долларов на всякий пожарный.

У дверей стоял хмырь и полушёпотом восклицал: "Такси!" Во мне возникла непоколебимая уверенность, что передо мной российское биологическое изделие. Я показал ему бумажку с адресом отеля и спросил по-русски:
- Сколько?
- Восемьдесят! - автоматически ответил мне по-русски хмырь, удивлённо раскрыв глаза.
Разделив эту цифру на два - я сразу узнал порядок цен. И действительно, на улице длилась очередь такси, которую направляла и строила в ряды полицейская. Я подошёл к ней, показал бумажку с адресом и спросил уже по-английски, сколько будет стоить доехать до этого места. Она скумекала и подтвердила мои математические выкладки, построенные на аксиоме российского вранья и жульничества - не более сорока евро. По мановению её палочки ко мне подрулил таксист китайского вида и уложил мой чемодан в багажник. Я вздохнул с облегчением и сел на заднее сидение, привычно защёлкнув себя ремнём движением подобным тому, которым христиане осеняют себя крестным знамением, но ремень предохраняет значительно надёжнее.

Помню, в свой первый визит в Париж я пытался заучить несколько фраз, жизненно необходимых, вроде "сколько стоит?" и "а ты кто такой?". Но в результате такого заучивания возникает ненужная двусмысленность. Стоит тебе обратиться к французу по-французски, как он сразу уверится, что это твой родной язык и отвечает тебе на многословном французском. Ты же, выучивший только две фразы, сразу тонешь в вылитом на тебя ушате непонятных картавых звуков и молча прихлопываешь ушами, поднимая облачко пыли.
На этот раз я делал иначе и прежде всего обращался с вопросом: Do you speek English? Если отвечали Oui, то разговор продолжался, если же таращили на меня глаза, то и не надо - я легко находил кого-то другого. Это же не Малая Гвинея, а всё-таки Франция, бывший союзник.
Главное - не вызывать во французе ложной надежды, что ему удастся с тобой поговорить по-французски, а пресекать эту надежду в корне, пользуясь только английским. А разговор на русском с Taxi Blues - не в счёт.

Китайский таксист всю дорогу лепетал в мобильник на своём птичьем наречии, в котором не имеется согласных. Мы проезжали через современные районы, где Парижем и не пахло - обыкновенные многоэтажные постройки украшенные не архитетурой, а рекламами. Только если в Нью-Йорке на перекрёстках к машинам подбегали бездомные мужики чёрного вида и непрошенно тёрли ветровое стекло, размазывая по нему грязь, чтобы сделать чистым и получить за это медный грош, то в современном Париже подбегали невзрачные женщины, но достаточно молодые, чтобы зарабатывать более эффективным способом.
- Откуда эти женщины? - полюбопытствовал я у китайца. Он прервал своё пение в мобильник, и пояснил, что это женщины из Восточной Европы, которые так добывают деньги себе на пропитание.
Я-то знал, что женщины, особенно из Восточной Европы, в тяжёлом материальном положении предпочитают использовать не руки, а другую часть тела для добычи денег. Кстати, с ними я и рассчитывал близко познакомиться, наслышав, как красивы и дёшевы они по сравнению с зажравшимися парижанками. Правда, обменный курс доллара ныне был настолько позорный, что вытаскивать зелень из кармана было стыдно. Вокруг хрустели цветастые евро.

Отель оказался на маленькой улочке, отходящей от rue du Clichi.

Сразу вспомнились "Тихие дни в Клиши" Генри Миллера, писателя, которым я когда-то болел, переболел и теперь был совершенно от него здоровым. Однако приятные воспоминания о "прекрасной болезни" оставались.
Запах города: еда и кофе с выхлопными газами, скученность домов, множественность людей - всё это подняло волну памяти о европейской жизни большого города, в которой я родился, а значит ставшей частью меня, как поётся, "на всю оставшуюся жизнь". А когда это происходит в исполнении Парижа, то забирает уж совсем глубоко.

Я вкатил чемодан в крохотное лобби, где молодая толстенькая женщина приветствовала меня на английском. Имя моё уже было наделено званием постояльца, и ключ от комнаты был вручён незамедлительно. Я и чемодан еле втиснулись в лифт, который с трудом преодолевая силу земного тяготения, потащился на четвёртый этаж.
Когда я вошёл в комнату узкую и совсем не длинную, то сразу увидел разобранную кровать и пепельницу на столике, полную окурков. Однако из миниатюрной ванной, где на полу лежало полотенце, почему-то не вышла обнажённая красавица, которая задержалась с выпиской из номера. Увы, номер был пуст и просто неубран. Я позвонил в низину. Оказывается, забыли убрать, и меня срочно переселили на два этажа ниже в точно такую же, но убранную комнату. Прекрасно, подумал я, глядя вниз со второго этажа в "святой колодец" парижского двора - если будет пожар, то прыгать со второго этажа гораздо безопаснее, чем с четвёртого.
Стояло четыре часа дня, театр начинался в девять вечера. Я протиснулся в душ между раковиной и стенкой, благодаря бога, что я не Толстый (есть у меня такой парижский знакомый, который во время моего приезда хоронился в России), а Армалинский.

А то бы пролезть в душ не удалось и пришлось бы разыскивать парижские общественные бани или хотя бы турецкие, как в Японии, где ничего турецкого, кроме японских голых женщин, нет.

В пять раздался телефонный звонок от Оли - она подтверждала, что уже на пути в мой отель. Муж её собрался поджидать нас у театра, а мы с Олей планировали интенсивно познакомиться и успеть пообедать до начала спектакля. Оля жила в Париже уже три года, начиталась меня, сотворила из меня кумира и жаждала принести себя в жертву. Я обещал, что она останется живой. Мы, разумеется, обменялись фотографиями по эл. почте, а она даже прислала мне своё видео, где она мастурбировала, грезя якобы обо мне.
Вскоре я услышал шаги по коридору и стук в дверь. Я вскочил с кровати, на которой лежал, закрыв глаза, стараясь привыкнуть к смене времени. В дверях стояла женщина с горящими глазами. Она была даже лучше, чем на фотографии, что с женщинами случается нечасто.
- Здравствуте, Оля! - сказал я отступая, давая ей протиснуться между мной и стенкой.
- Здравствуйте, Михаил! - сказала она с чувством. - Я так рада Вас наконец увидеть.
Эту церемонию очного знакомства я сразу скрепил жарким поцелуем, которому способствовала близость её тела из-за такой экономной планировки моего номера. Дальше последовало соревнование, кто быстрее разденется, в котором я победил, а затем началось другое соревнование, кто быстрее кончит, в котором я побеждать уже не хотел. В итоге по двум соревнованиям оказалась блаженная ничья.
Легко примирившись с ничьей, Оля вытащила из сумки четыре моих книжки и попросила их подписать, что я и совершил, изо всех сил стараясь сделать подпись к каждой чем-то отличающейся от других. А надпись хотелось написать одну и ту же: "С благодарностью за тело!" Напряжение, с которым я вносил разнообразие в надписи, не осталось не замеченным Олей, и она решила его снять, взяв мой перелетевший океан хуй в свой парижский рот. Во Франции - так уж любить по-французски.
Неудивительно, что при таком ходе дел времени на полный обед у нас не осталось, и мы забежали в кафе, где наскоро перекусили.

Театр находился в получасе езды на метро: Brochant, пересадка на St. Lazar и прямо в Artes et Metres. А там - три минуты ходьбы к rue Volta.

Недаром театр du Marais находится именно на этой улице - вольтаж представления поднимается весьма высоко. Ведь же в Париже 220 вольт, а в Америке 110. В силу этого я спалил свою электробритву, хотя на ней утверждалась её неразборчивая "любовь к электричеству" с помощью знака 110/220. Так что моя попытка побриться перед приходом Оли увенчалась неуспехом. Оля же заверила меня, что в Париже - это секси (см. GE103) быть небритым, в чём я сразу убедился, лицезрея мужчин в метро. Для меня же это казалось не столько секси, сколько неопрятным. Но ведь неопрятность, с душком (в новом желанном теле) и есть секси.

Оля предложила мне отстать от неё, чтобы появиться у театра одной - нам предстояло сыграть "первую встречу", будто мы только сейчас впервые увиделись. Муж, как полагалось, должен был в это непоколебимо поверить. Он не хотел оставлять свою жену со мной наедине, но чуток с этим запоздал, и знать ему об этом, разумеется, не следовало. Поэтому Оля за квартал до театра оторвалась от меня и ринулась к поджидавшему у входа мужу. Я наблюдал с безопасного расстояния, как она радостно расцеловала его, а он её, и они купили билеты в кассе. Тут появляюсь я. Оля всплескивает руками, приятный муж улыбается приятной улыбкой. А я не знаю, что делаю, наверное, тоже улыбаюсь - мне-то теперь театр важнее их вместе взятых - я впиваюсь взглядом в здание, во вход, в афишу при входе, в парня, что продаёт билеты.

В разные дни у того же театра

Я рассеянно обнимаюсь с Олей, жму руку симпатичному Жан-Жаку. Слава богу, муж не разговаривает ни по-русски, ни по-английски, а потому Оля щебечет, переводя ему моё "здрасьте". Я извиняюсь и устремляюсь ко входу в театр - там стоит свеженькая француженка, я представляюсь, она знает обо мне, она звукооператор, хромоватый английский, но всё же. На мой вопрос о Мануэле, говорит, что он уже здесь, но встретиться можно будет только после спектакля. Я понимаю - входит в роль, а то разволнуется от встречи со мной и станет не Пушкина, а Армалинского представлять.
Парень-кассир вручает мне бесплатный билет - а их у меня теперь - пять, по числу увиденных спектаклей. Беленькие билеты, значит, бесплатные, как я потом узнал. Там ещё синие и красные - полная и цена со скидкой для студентов и для пожилых. А жёлтые - для проституток. Но жёлтых - ни одного не продалось - их по собственному жёлтому билету бесплатно пускали.

Вошёл я в театр - маленький - обитые красной мягкой такнью скамьи поднимаются вверх, человек шестьдесят рассядутся. Сцена слегка возвышается над полом, декораций нет, но по центру большое стекло в два человеческих роста, закреплённое в полу. За зеркалом по центру сцены скрыт драпировочными овалами выход за кулисы.
Народ, бормоча, друг другу и себе под нос, а кто даже молча рассаживался по скамьям. Я сел на третий ряд, справа от меня Оля, а справа от неё - Жан-Жак. У них уже был двухлетний сын, и Оля писала мне, что Жан-Жак, согласно своему имени, Руссовствовал. И она - тоже, но от слова Русь. Воспитывать они любили.
Я попросил Олю следить, чтобы я не стал клевать носом, а если таковое произойдёт вследствие того, что по-американски для моего тела уже настала глубокая ночь, то толкнуть меня локтем и разбудить. Однако я напрасно опасался сонливости - она мгновенно исчезла, как только потух свет и послышалась музыка.
Вдруг из темноты вспыхнула посреди сцены фигура Пушкина - Мануэля Бланка - он стоял в длинном чёрном полураспахнотом пальто на красной подкладке, в чёрных брюках, чёрных ботинках и белой рубашке без воротничка, растёгнутой на две пуговицы.
Через секунду он исчез, так как луч света, который высвечивал Мануэля, стоящего за стеклом, потух, а стекло становилось прозрачным только тогда, когда на него падал свет. Музыка продолжала струиться, и вновь как из воздуха появился Пушкин, вызволенный из небытия лучом соффита.
Больше Пушкин не исчезал, начался монолог, то трагический, то страстный, то иронический. Я не понимал ни слова, кроме имён Дантес, Пушкин, Наталия. Но зрители всё понимали - они затаив дыхание, слушали, иногда смеялись, посмеивались, затихали в сопереживании, вздыхали. Я услышал слово "Зэд" и догадался, что речь пошла про оргию у Z, и действительно Мануэль её весьма умело и с достоинством изобразил.
Затем он вышел из-за стекла, снял пальто, вывернув красной подкладкой наружу и положил его себе на колени, сев на чёрный стул. В какой-то момент пылкого монолога он расстегнул рубашку, оголив свою сдержанно волосатую грудь. Мануэль разговаривал с кистью своей руки, которая изображала Катерину, тёр ладонь о ладонь, иллюстрируя любимое занятие юного Пушкина согласно тексту "Тайных записок". В какой-то момент Мануэль нарисовал маркером на стекле профиль Натали, а рядом - смотрящий на неё профиль Дантеса и обращался к ним.
Я почувствовал, как Оля взяла меня за руку. Но явно не для того, чтобы разбудить, так как я в оба и широко их раскрыв, смотрел на сцену - сна не было ни в одном глазу.
Не отрывая глаз от сцены, я пожал руку Оли в ответ.
Мануэль застегнул пуговицы на рубашке и надел пальто. Дело явно двигалось к концу. Вот последние слова, и он исчезает со сцены.

Я посмотрел на часы - прошёл час и десять минут. Время пролетело мгновенно, и это при моём полном незнании французского. А как должно было оно пронестись для зрителей. Они подтвердили это, вызывая Мануэля на бис четыре раза. Выйдя в последний раз, он указал рукой на силуэты Натальи и Дантеса, которые он нарисовал на стекле, как бы деля с ними свой сценический успех.

Так после каждого спектакля стираются силуэты Натали и Дантеса

Все зрители вышли на улицу. Несмотря на грозные грозовые предсказания погоды, которые устрашали меня на интернете, стояла тёплая, сухая ночь. Многие зрители не расходились, возбуждённо разговаривая, явно не о погоде.
Рядом со мной стояли Оля с мужем - оба восхищались в голос. Оля живо переводила мне речь мужа, добавляя от себя всевозможные формы превосходных прилагательных.
В этот момент из дверей театра вышел Мануэль. К нему ринулись поджидающие. Я решил дать утихнуть волнению, поднобно тому, как я подождал со своим приездом в Париж, дав минуть премьере и установиться течению спектакля. Наконец Мануэль прорезался из окружавших его и наши глаза встретились.
- Микаэль! - воскликнул он.
- Мануэль! - воскликнул я в ответ.
Мы пожали друг другу руки и обнялись. Мануэль дважды поцеловал меня, легко прикоснувшись сначала к одной щеке, потом - к другой. Я обратил внимание, что он так же приветствал нескольких своих знакомых, мужчин и женщин, и те одновременно отвечали ему подобными поцелуями. Как Мануэль мне потом объяснил - это обыкновенная форма приветствия и прощания у хорошо знакомых людей. Более того, в разных областях Франции этот обычай претерпевает изменения, и в одних местах целуют трижды, а в других даже четырежды. Но Мануэль считал, что два поцелуя - вполне достаточно. Я искренне его поддержал.
Оля и Жан-Жак тактично отошли в сторону, помахали мне руками и ушли.
А Мануэль пригласил меня присоединиться к нему и его друзьям, отправляющимся в ближайший ресторан. Стефана, режиссёра, не было, он должен был придти назавтра, чтобы со мной познакомиться. А Стив, продюсер, сообщил мне ещё давно, что его не будет в Париже во время моего пребываения.
В ресторане собралось человек двадцать, которые пели хвалу тексту пьесы и актёрскому мастерству Мануэля.

Попутно особо дотошные интересовались, каким образом текст "Тайных записок" попал ко мне в руки. Я терпеливо отсылал их к "Необходимому предисловию", демонстрируя экземпляр французского издания, который я решил взять с собой, так как во Франции книгу можно найти только у букинистов или в библиотеках.

Лилось вино, поглощалась еда, ветвились разговоры, котрые были бы мне не понятны, если бы Мануэль время от времени не переводил мне их суть. Но тут мой организм взбунтовался, резко потребовав сна - я ведь не спал почти двое суток. Я распрощался и пошёл к метро по ночному Парижу, тёплому и приветливому.

Спал я как убитый до пяти утра. А потом сработал внутренний будильник. За окном чернели с виду безжизненные окна серой стены, но это не были безнадёжные фрамуги лениградского колодца - это был настоящий Париж, который был мечтой моей жизни, а теперь в нём шла пьеса по книге, которую я издал, и мне за это ещё платили деньги. Кто посмеет сказать после этого, что не бывает чудес?!

Жилой дом напротив моего отеля

Я включил телевизор, который был вывешен в верхнем углу комнаты, вместо иконы. Эта чудотворная "икона" тоже лила скупые слёзы или вызывала трепет или страх, но стоять перед ней на коленях не требовалось - я перед ней лежал и смотрел вверх на её лик, поигрывал хуем, готовя его к сегодняшнему делу.
А по лику телека пробегали разные эмоции, в основном - американские: знаменитые телесериалы, дублированные на французский. Канал Tube, где ни одной приличной французской песни я за всё время не услышал, но зато услышал французский рэп, который так же смешон, как и русский. Всё это звучало подобно Советскому Шампанскому или Французскому Скотчу. Я вспомнил "Песню без слов" Шуберта, которую в детстве тренькал на пианино, рэп же - это слова без песни. Два полюса: на одном так богата мелодия, что и слов не надо, а на другом так много есть что сказать, что и мелодия не требуется, хватит лишь одержимого бита.
И вот смотрел я французский телевизор, час за часом, день за днём и возникало ощущение, что вот-вот произойдёт качественный скачкок и начнёшь всё понимать. Но не происходил, проклятый. И по-прежнему высилась неприступная стена чужого языка.
Жаль французскую порнографию по телевизору не показывали - тут я бы всё с ходу понял даже без титров.

Около семи часов утра по отелю поплыл волшебный запах кофе и доплыл до моей комнаты. Именно в семь начинался заквтрак и кофейное торжество доплыло до моего второго этажа через поры и щели в стенах. Табльдот состоял из нескольких столиков, придвинутых друг к другу, и стульев, приплюснутых к ним в комнате той же площади, что и моя, но поширше.

Дворик в отеле, где летом можно кофейничать

Ровно в семь я уже наливал себе кофе в чашку и накладывал масла, сыра, джемов, которые жадно употребил вместе с хрустящей булочкой. Все постояльцы ещё любовались прекрасными парижскими снами. В восемь утра я уже шёл по улице Клиши к метро. Солнце ещё не взошло, но было тепло, и отверженные, униженные и оскорблённые поспешали на рабочие места. Я же шёл умышленно медленным шагом, разглядывая вяло просыпающиеся витрины кафе и магазинов.

Бездомный, весь в голубях, ночует посреди улицы.

Я решил, что нынешние парижские дни проведу вне музеев и храмов. Патологический всплеск интереса к искусству и к религии у туристов - общеизвестен. В Париже этот недуг проявляется у приезжих особенно остро. Я же давно выработал к нему иммунитет - меня интересовали не надуманные вещи, а истинные: улицы, люди, их дух и дых. Вот я и решил всё свободное время слоняться по улицам. Я наугад тыкал пальцем в станцию метро, добирался до неё, поднимался на поверхность и передо мной раскрывалось волшебство этого района, который я обхаживал, а затем отправлялся в другой, который оказывался не менее чудесным, но совершенно по-своему. Сравнение с разными женщинами - было бы уместно, если бы в Париже не произошло за время моего двадцатишестилетнего отсутствия несчастье, горе, ненастье, о котором я и собираюсь поведать.

Естественно, конечным пунктом назначения моего первого утреннего путешествия была улица St. Denis. Я вылез на станции Sebastopol, подпав под влияние русскоязычных осколков, впившихся в тело Парижа. Уже рассвело, было воскресное утро и я зашагал по улицам, не глядя на карту, а лишь время от времени спрашивая прохожих, где же заветная улица St. Denis. Всю дорогу высились роскошные здания, но я не рвался узнавать высеченное в стене или расписанное на мемориальной доске название. Имена и называния меня не интересовали. Ну Оля, ну Маша - разве в имени их суть?
Вышел я на St. Denis с противоположной стороны от того места улицы, где работают женщины, а узнал я это от полицейских. Получилось это так. Иду я по улице, а повсеместно стоящих красавиц нет. Вообще женщин стоячих нет. Не говоря уже о лежачих. Да ещё улица посередине разрыта - трубы меняют, водопроводные на канализационные, магазины закрыты, сексшопы задраены - воскресное утро как-никак. Но секс - это же дело, которым занимаются в любое время суток и в каждый день недели, а потому всё на этой улице должно бы всегда крутиться и дымиться.
Вдруг вижу стоит шесть человек в полицейской форме и на спинах у всех написано аршинными буквами Police, единым агло-французским словом. Я к полицейским со своим стандартным вопросом: "По фене ботаешь?" Один мне на французистом английском отвечает. А полицейских - две бабы, и четыре мужика. Я так по одному полицейских в Париже не увидел - всё групповым сеском занимаются, причём в правильных пропорциях - женщин в два раза меньше, чем мужчин.
Задаю я полицейскому вопрос в лоб:
- А где женщины? Наслышан я, что они должны стоять на этой улице в количествах огромных.
- Они там, - показал полицейский направление, куда мне следовало идти по улице St. Denis.
- А проституция здесь законна? - решил уточнить я у полицейского, чтобы никаких сомнений не было, и чтобы не становиться французским преступником. Хватит, что в американских хожу.
- Да, законна, - спокойно ответил полицейский и повернулся продолжать разговор со своими коллегами, а главное - с коллегшами.
Я зашагал в указанном полицией направлении и вскоре увидел одну старую и совсем не красивую женщину, предлагавшую платное наслаждение. Я ей приветливо улыбнулся - первая, хоть и уродливая, но ласточка, как-никак.
Через несколько метров я увидел ещё одну. Это была толстая негритянка с почти отсутствующей юбочкой, под которой громоздились устрашающие ляжки. Она делала мне осторожные зазывные жесты, но я, поблагодарив, прошёл мимо. Так я набрёл ещё на двух-трёх женщин подобного типа, а за ними уже стояла арка, после которой улица продолжалась, но там уже проституток не было и в помине, а грудились продуктовые лавки, кафе и ресторанчики и женщины там уже были из тех, что зовутся приличными.
Я заключил, что в воскресное утро на работу вышли лишь самые трудолюбивые проститутки. Но они оказались старыми и уродливыми. Неужели трудолюбие предопределяет такие внешние качества?
Я развернулся и решил проверить, не мерещится ли мне и снова вернулся на место проститутского стойбища. Там объявилась уж очень старая доступная женщина, которая на мой вопрос по-английски смогла ответить. А спросил я, имеется ли ещё какая-либо часть улицы St. Denis или ещё какая-нибудь улица, где бы промышляли её коллеги?
На что она убеждённо ответила, что все - здесь и сразу же предложила мне насладиться ею. Я почтительно отклонил её предложение и в недоумении приземлился в близлежащем кафе, где заказал себе кофе и пирожное для утешения от разбитых надежд.
Что же произошло? - спрашивал я себя, - Куда подевались все многочисленные красавицы, которых я здесь оставил на произвол судьбы 26 лет назад? Вот судьба и сыграла над ними и мною свою злую несмешную шутку.
Откушав кофею, я двинул по улицам, соседствующим с роковой St. Denis, наслаждаясь всем тем, что остаётся в Париже после вычета красивых и доступных женщин.

К двум дня я вернулся в отель, мне должна была позвонить Поля. Вечером я собирался снова идти на спектакль. Я продолжал пребывать в шоке от отъёма у меня семи часов жизни и впадал в сонливую усталость.
Вдруг позвонила Оля, возвестив о продолжающемся вчера. Она предлагала встретиться, показать Париж. Я поблагодарил и сказал, что деловое расписание моё таково, что я просто физически не смогу с ней встретиться.
- Я так и думала, - сказала она с обидой, - я Вам не понравилась.
- Очень даже понравилась, - возразил я, - но ведь главная причина моего приезда в Париж - это быть рядом с пьесой и людьми, которые её делают.
- Да-да, конечно, - спохватилась Оля, - я такая эгоистка.
- Ну что вы, что вы, - утешил я её.
Чуть я повесил трубку, как позвонила Поля. Мы тоже договорились, что она с мужем пойдёт со мной на спектакль. Но этот муж отпускать её одну не хотел и собирался приехать вместе с ней ко мне в гостиницу, чтобы потом всем вместе отправиться в театр. Поля объявила, что ей необходимо минут десять побыть со мной наедине и сказать что-то весьма важное, так что она постарается оторваться от мужа, оставив его в лобби отеля, а сама забежит ко мне в комнату.
- Буду ждать, - пообещал я.
Поджидая Полю, я позвонил двум знакомым актёрам, которые независимо друг от друга и от Мануэля влюбились в "Тайные записки" и возжелали сделать из них нечто: актёр Hammou Graia - фильм, а Mathew Roze - спектакль.
Я опять задремал под телевизор, насыщаясь французским языком. В конце концов я встал, опрыскал растущую щетину холодной водой и пошёл поесть перед Полей и до спектакля. В двух шагах я нашёл китайскую забегаловку. На витрине красовались огромные креветки. Я их заказал и пожрал. Креветки оказались жирные и пресные. Но голод утолили, подобно жирной и пресной женщине.
Вернулся в отель, принял душ и лёг ждать Полю. Не замедлила - постучала в дверь, вбежала - спешит, всего десять минут в распоряжении.
- Я так рада, Вы такой, как я себе представляла.
И сразу приступила к весьма важному, о чём она твердила в телефонном разговоре. Она упала передо мной на колени, как перед иконой, рванула мне молнию на ширинке, будто бритвой полоснула, раскрыв плоть, но не задев её и стала меня обрабатывать с таким умением, что не прошло и минуты, как у неё был полный рот не только мяса, но и супа. В нашем распоряжении из десяти минут оставалось не меньше семи. Я поднял её с колен и, удивлённую, но покорную бросил на кровать.
- У нас нет времени, - заволновалась она. - Муж может подняться.
- А ты кончай быстрее, - сказал я, стягивая с неё трусики, но не снимая, а оставляя болтаться на одной ноге, чтобы ноги можно было развести, но чтобы трусики были рядом, если потребуется их быстро натянуть. Я прильнул к её пахнувшему смыслом жизни междуножью, где мой язык сплотился с тянущимся к нему клитором. Через две минуты Поля воскликнула "Аллилую", ещё через минуту в дверь постучали. К счастью, из телевизора сыпался французский рэп, который должен был заглушить Полин возглас и не допустить его до ушей прохожих по коридору и соседей по стенкам.
- Беги в туалет и закройся! - скомандовал я.
Она вскочила с кровати и придерживая трусики, висящие на одной ноге, заперлась в ванной. Я открыл дверь. На пороге стоял благообразный мужчина, из тех, кто, как говорится, хорошо устраивают жизнь своих жён, не вызывая к себе похоти.
Отбонжурив меня, он, войдя по моему приглашению в комнату, спросил, где Поля - это я не понял, но догадался.
Я указал пальцем на закрытую дверь туалета и произнёс интернационально понятное toilet и показал для надёжности пальцем.
Кровать была застелена, телевизор чуть утих, так как вместо одного рэпа диктор долго объявлял другой. Я взял французское издание "Тайных записок", которое лежало на столике и протянул мужу. Он что-то прокартавил, из чего я понял, что он уже читал эту книгу, готовясь к спектаклю. В этот момент начался рэп воды в унитазе, и Поля вышла из туалета, дав ворваться в комнату шуму, который до этого стеснительно сдерживала дверь.
Поля защебетала с мужем. Как она рассказала мне позже, Поля объяснила ревнивцу, что у неё якобы уже два дня с животом непорядок, который образовался из-за трепета от встречи со мной. Поля, спохватишись, представила мне мужа, мы пожали руки и решили, что уже пора двигаться по направлению к театру.
Супруги приехали в ситроэне, который мужу посчастливилось припарковать у самого отеля. Мужа звали Поль, и то, что его жену звали Поля или произнося по-французски - ПолЯ, чрезвычайно их обоих радовало - мол, знак свыше, что они предназначены друг для друга. Но не исключительно, как это только что было мне продемонстрировано.

На машине мы ехали дольше, чем на метро, но зато это было для меня вроде туристической поездки по улицам Парижа. Я сидел на заднем сидении, а Поля - на переднем вполоборота, будучи посредницей-переводчицей между мужем и мной.
На этот спектакль я взял видеокамеру. Хотя по договору театральная группа должна была сделать профессиональную видеозапись спектакля и предоставить мне копию, я решил сделать пусть самоделку, но свою. Я опасался, что, не дай бог, что-нибудь случится с Мануэлем или с театром или с Парижем и ничего от спектакля не останется, буквально ничего. Афиши не в счёт.
Поль сбросил меня и Полю у театра, а сам поехал парковаться. Мы стояли на демонстративно далёком расстоянии друг от друга. Поля выащила из сумочки ладомировский томик "Тайных записок" и попросила меня его надписать, и пока я это делал, Поля громким шёпотом рассказывала мне, как она счастлива, что наконец познакомилась со мной, причём таким сладким образом. Я отвечал ей искренне взаимными словами, но всё моё внимание было сосредоточено на собирающейся публике. Тут подошёл запарковавшийся Поль, я извинился и стал заговаривать со стоящими будущими зрителями, представляясь издателем книги, по которой сделан спектакль. Я интересовался, как они узнали о спектакле, слышали ли о книге и давал им свою визитку, чтобы они написали мне о своём впечатлении. Разумеется, такой разговор мог состояться только с теми, кто разумел по-английски.
Мой друг-кассир снова выдал мне бесплатный белый билет, по которому я вошёл в зал. Второй раз я уже смаковал каждое движение Мануэля, все они представлялись мне точными, к месту и выверенными, а всякая интонация его красивого голоса - достоверной и убедительной.

Я сидел сбоку на ступеньке, опирая локоть о ступеньку выше, чтобы камера не дрожала, параметры камеры я выставил на съёмку ночью, но когда, вернувшись в отель, я просмотрел запись, то стоял сплошной мрак, из которого лился то трагичный, то ироничный голос Мануэля. Профессионализм желанием не заменишь, - подумал я. - Всё как в сексе. Но хоть текст остался записанным, а то он весьма отличался от того, что Мануэль послал мне три года назад. Это был его первый вариант переложения, а в процессе работы над спектаклем, текст значительно изменился.
После спектакля я наскоро распрощался с Полей и Полем, и познакомился со Стефаном, режиссёром, который приехал повидаться со мной.

Он неплохо говорил по-английски, но не так бегло, как Мануэль. По моей просьбе Мануэль и Стефан подписали для меня две афиши, одна из которых уже висит у меня в гостиной, а вторая - в родительской: в обоих местах как - предмет хвастовства. Для меня эта афиша ожила, и когда я теперь на неё смотрю, она вызвает яркие воспоминания, тогда как до поездки в Париж она была для меня лишь абстрактным знаком торчащей вехи в моей 20-летней кампании.

До Парижа я надеялся, что женское тело на афише тоже, быть может, участвует в спектале и мне от него перепадёт - ан нет, это была модель, которую приволок с собой фотограф и уволок обратно. Так что Мануэль только подержал её, впечатав пальцы как в клавиатуру, и дал ей уйти с фотографом. Тоже мне Пушкин... Но пальцы его, вдавленные в её плоть - сделали своё дело и цепляют глаза смотрящих на афишу.

Мануэль, Стефан, я и несколько их друзей отправились в ресторан. Это являлось традицией. Актёры обедали поздно, да и надо было разрядиться после эмоциональной нагрузки спектакля, которую непрекращаемо каждый раз ощущал Мануэль.

В разные дни, но в том же ресторане

В ресторане, Мануэль спросил, что я буду пить, я попросил заказать мне что-нибудь специфически французское, за исключением коньяков и вин, представление о которых я уже имел. После секунды раздумий, он заказал мне пиво с каким-то сладким соком или сиропом, что оказалось совсем не плохо. Я ведь сладкое люблю во всех его проявлениях.
Затем я спросил, что они мне посоветуют посмотреть в Париже, что не являлось бы предметом паломничества туристов. Стефан разумно заявил, что всё интересное является предметом паломничества туристов и предложил мне посетить музей Пикассо. Я не стал его разочаровывать, рассказывая о своём решении не ступать ни ногой в какой либо музей и лишь поддакнул. Мануэль предложил мне съездить в арабский район, где можно посидеть в чайхане и попить их чаёв, кофиев в истинной восточной обстановке. Тут я не выдержал и сказал, что после 11 сентября, мой интерес к мусульманской культуре принял очень настороженные формы, да и способ завоевания мира с помощью стремительного расплаживания бородато-чадринного саранчового люда не вызывают во мне никаких симпатий, хотя и я нахожу прямые аналогии с христианством, когда оно было молодой религией и подминало под себя страны и народы огнём и мечом. Мои собеседники молча приняли мою тираду, которую я поспешно свернул, заключив, что распивать чаи в мусульманском районе Парижа не является для меня идеалом для времяпрепровождения в городе Света. Ни Христовый свет, ни Мухаммедовый меня не прельщали совместо с Моисеевым, у которого рожки, как оказалось, изображают лучи света, исходящие из его головы.
Сделав этот выход из темы, я задал окружающим вопрос с преамбулой воспоминаний о рае (почти мусульманском), полном красавиц пусть не девственниц, но уж точно, поболее семидесяти: Куда делись, - возмущённо спросил я, - красавицы и молодухи с улицы St. Denis?
Стефан выдал весьма убедительную гипотезу, что те женщины, которых я видел 26 лет назад на улице St. Denis, так и остались на ней стоять и просто постарели, часть вымерла от объявившегося СПИДа и прочей хвори, а другая часть повыходила замуж и нарожала детей.
Что ж, - сказал я, смеясь вместе со всеми, - так вымирает великий символ Парижа - уличные женщиы, которые и делали его городом Света.

Но я решил проверить ещё раз. В воскресенье спектакль начинается в пять дня, а к девяти мы уже слишком (во всяком случае для меня) засиделись в ресторане. Я сказал, что мне пора. Удерживать за рукав меня никто не стал, и я поехал на St. Denis, напевая: "Где эта улица, где этот дом..."
Теперь я уже вышел на правильной станции метро, так и называвшейся St. Denis. Время тоже было правильное - темно и тепло - градусов 18. И действительно, женщин было чуть побольше, но всем было далеко за сорок. Выбор, который был когда-то исчез бесследно. На улице светилось два сгустка от одной до четырёх женщин у двух входов в два плохо освещённые проёма, с тропинками в их соответствующую комнатушку, уставленную кроватью. В одном сгустке были чёрные женщины, а в другом - белые. Чёрные были нагловатого вида, и я прошёл мимо. Остановился я у белой, которая смотрелась всё ещё красивой женщиной, несмотря на дряблую кожу вокруг открыто выставленного лифчика. Она произнесла: 90 евро. Тут я дал ей прочесть бумажку, на которой я заранее напечатал текст на французском, где я описал то, что мне нравится. Она прочла и отрицательно покачала головой и сделала шаг в сторону от меня. Я для смеха прошёл квартал и показал текст одной из чёрных, которая до показанной бумажки просила 60. Прочитав мою заповедь на французском, она не сказала "нет", а взвинтила цену до 350 евро. Однако эта женщина не стоила даже названных шестидесяти.
Я вернулся к белым и увидел смену действующих лиц - появилось два новых тела на смену двум другим, ушедшим работать. Эти две новые были не лучше двух прежних, но те же короткие юбочки и почти открытая грудь - погода благоприятствовала влюблённым в обнажённую плоть. А они, влюблённые мужского рода, кучковались на противоположной стороне улицы. Я даже подумал сначала, что там автобусная остановка. Но проезжая часть улицы была разрыта, и ни о каком транспорте не могло быть и речи. А узость улицы позволяла мужчинам на другой стороне вести наблюдение, как бы не имея никакого отношения к проституткам. И когда из проёма в доме появлялась женщина, отработав очередного влюблённого, кто-то с противоположной стороны улицы срывался, пересекал её и подходил выяснять и оценивать отношения с женщиной. То есть спрос был, и даже превышал предложение, ибо стояла постыдная очередь, чего я после тридцателетней жизни в СССР, где даже буквы С стоят в очереди за дефицитом Р, я очередей органически не терплю. За одним исключением - когда на оргии стоит очередь мужчин на одну женщину, желающую множества последовательных хуёв. Тут кончено, само стояние в очереди приносит наслаждение, ибо превращается в зрелище.
Вдруг я услышал родимую речь:
- Эй ты, сука, я с тобой завтра расплачусь!
И как принято, за этим возгласом последовал гогот - русский юморист сам смеялся над своей шуткой. Оказывается, по стороне улицы, где кучковалась очередь, прошли двое парней, один из которых по-молодецки изверг эту фразу. Проститутки и глазом не повели, не разумея великого русского языка, и посему я заключил, что россиянин решил выступить перед своим товарищем, который молча шёл за ним. Гордый свершённым, несостоявшийся клиент проследовал неверным шагом вон с улицы St. Denis. Так что улица оказалось, не только разрыта французами, но и загажена россиянами. А быть может, это россияне и разрыли St. Denis, будучи специалистами по разрыванию дорог - всё-таки акт российской помощи Франции в установлении моральных норм.
Я прошёл по улице дальше, и у одного из сексшопов сидел на высоком стуле чёрный зазывала. Ко мне он обратился на хорошем английском. Вот я его и спросил, где ещё есть женщины, особенно из Восточной Европы, и на каких улицах. Он указал мне на вход своего заведения. Но я не хотел ходить в эти обдираловки, где тебя вынуждают на покупку выпивки, которая по стоимости превышает стоимость уличной женщины. Поэтому я продолжал допытываться, пока он не сказал, что все эти женщины вне центра Парижа, на окраинах, или в Булонском лесу, и везде нужны машины, где вершится любовь, или прямо на природе. Меня такой уровень комфорта не устраивал, да и сексуальный гид этот предупредил меня, что там это опасно - сутенёры прихватывают и прочее. Так что интерес к восточно-европейским проституткам у меня пропал. Позже я получил подтверждение этой информации от людей и вовсе непредвзятых.
К тому времени любопытство по отношению к женщинам улицы St. Denis уже перестало меня тревожить, ибо смена времени опять давала себя знать тяжёлой сонливостью, да и назавтра должна была явиться в гости Маша, а сегодня Поля тоже не просто так погостевала - так что одиночество меня не угнетало.

Утром у меня была назначена встреча с Мatthieu Roze.
С год назад он связался со мной по электронной почте и спрашивал, не возражаю ли я против того, чтобы он сделал театральную постановку по "Тайным запискам". Я, само собой разумеется, не возражал. Ставят же "Гамлета" одновременно различные театры, вот пусть ставят и "Тайные записки". Мatthieu оказался невысокого роста молодым мужчиной, женатым, с двумя детьми - он приехал с другого конца Парижа на велосипеде, чтобы поддерживать физическую форму и не иметь дела с метро и машинами. Мы зашли в кафе, что напротив моей гостиницы, и проговорили с час, да так заговорились, что я забыл его сфотографировать. Так что здесь я отсылаю к фотографии на сайте его агентства.
Самым главным заявлением Мatthieu было следующее, причём в последствии я слышал его от многих, включая и самого Мануэля:
- Мне всё равно, написаны ли "Тайные записки" Пушкиным или кем-то другим - главное, что это замечательный текст и в нём чувствуется Пушкинский дух.
Я, разумеется, был с ним полностью согласен. Мatthieu уже давно сделал переложение "Тайных записок" для сцены, нашёл режиссёра, и теперь оставалось найти продюсера. Мatthieu провёл три месяца в России на съёмках французского фильма, который делали в Ялте, а потом он ездил в Питер и Москву. Сейчас он играл полицейского в популярном телевизионном сериале, и хоть кинозвездой, как Мatthieu сказал, он не был, но был достаточно известным, чтобы его узнавали на улицах. Мatthieu сказал, что знает Мануэля Бланка, и видит в его работе не препятствие для своей, а наоборот - Мануэль распахнул двери для того, чтобы теперь Мatthieu вошёл в неё со своим Пушкиным. Мatthieu намерен сделать Пушкина более эмоциональным и энергичным, чем у Мануэля, хотя спектакля он не видел, но якобы знает актёрский темперамент Мануэля по его другим работам.
"Да делай любого Пушкина, только делай" - подумал я.
Мatthieu поведал, что его работа идёт циклами театр - кино - театр - кино. И вот, киношный цикл должен скоро закончиться, и он возьёмтся за театрального Пушкина.
Откушав кофию, я проводил его до прицепленного рядом велосипеда, и мы помахали друг другу руками. Мatthieu принялся браво обгонять ползущие по улице машины.

В понедельник, а также и во вторник, представлений нет. После встречи с Мatthieu я запланировал хождение по Парижу, встречу с Машей и деловую встречу, о которой я писать не могу, поскольку - секрет. Вот.
Маня приезжала на поезде из Рима - наврала что-то мужу и шасть - к любимому писателю, ко мне то бишь. Она собиралась остаться до среды, чтобы спектакль посмотреть да в Париже побыть, надеясь, что со мной. У меня же на вторник Даша была назначена и, я думал, что если с Дашей сорвётся, то Машу можно будет на день продлить, но не больше, так как на среду значиалась Капитолина. Впрочем, если Капе - капут, то тогда опять-таки для Маши место появлялось. Конечно, можно было бы их нескольких вместе объеденить, но уж слишком маленькая была у меня комната, кровать и ванная.

Я поднялся наружу в какой-то станции метро, и оказался напротив протяжённого дворца.

Два подъёма из метро в разных местах

Я, конечно, не стал бежать к нему и высматривать название, а лишь остановил прохожую бабу и дал ей камеру - сфотографировать меня на фоне. Смотрел я вслед на эту уродку и думал: вот ведь и тоже - парижанка.
Борода у меня всё больше щетинилась, и я стал походить на француза. Быть может, из-за моей шерсти на лице ко мне начали подходить туристы, включая французских и спрашивать: как пройти или проехать, принимая меня за местного. Я по-английски отвечал, что у американцев собственная гордость - на французов смотрим свысока. И от меня в страхе отваливали.

Если Оле и Поле - под тридцать, то Маше - под пятьдесят. Мне только радостно, что среди моих читательниц - женщины всех возрастов. Ведь любить женщин - это вовсе не значит любить какой-то определённый тип, возраст, красоту, любить женщин - это значит любить женщин вообще, то есть всех женщин. Чем я и занимаюсь. А то красавицу любит любой, даже женоненавистник (если она ему даст) - великое дело. Интересно и то, что называя мужчину "женолюбом", вовсе не имеют в виду, что он любит свою жену, а что он любит женщин, помимо жены, если таковая у него имеется.
Маша, полненькая и с "очами чёрными" говорила по-русски уже с итальянским акцентом. А итальянский я люблю больше всех языков - просто нет красивее. Она мне напоминала о моих "римских каникулах" тридцать лет назад, когда я провёл в Риме три месяца на пути в Америку.
Муж Маши поехал в начале девяностых в Москву открывать ресторан, а в ресторан пришла работать официанткой Маша. Началась пылкая любовь, и ресторан тоже запылал, потому что итальянец отказался платить мафии. Так на пепелище ресторана отпразновали свадьбу. Продолжать семейную жизнь муж решил на родине, похерив негостеприимную Москву, в которой его давний предок архитектурил Кремль (который чуть не сожгли противники каменных строений - хулиганы из Кижей). Маша стала помогать мужу управлять двумя его ресторанами в Риме и была счастлива донельзя, потому как в Москве она жила в комнатушке коммунальной квартирищи и еле сводила концы с концами, работая в меркЕтинге (даже такое прекрасное слово в России умудрились обезобразить ударением на неверном слоге), пока не устроилась в ресторан. Короче, попали в руки Маше "Тайные записки" ещё в Москве и не просто голая правда, а с раздвинутыми ногами, правда сексуальной жизни, которую она, как и всякая опытная женщина подсознательно носила в себе - вдруг открылась ей в ясном и освободившемся сознании. Она написала мне восхищённое письмо, и мы вместе воздавали хвалу пушкинской гениальности по электронной почте.

Маша, войдя в мою комнату и скромно поздоровавшись, села на кровать, так как больше сесть было негде - я предусмотрительно сел на стул сам, не оставляя ей выбора. Я налил калифорнийского бренди из фляжки и предложил ей поговорить в лежачем положении, ибо именно такое положение предрасполагает к наиболее откровенным разговорам, а откровенности мы ожидали друг от друга прежде всего. Я пересел к ней на кровать и неожиданно встретил сопротивление при попытке поцеловать её в губы. Сопротивление поцелую я преодолел, и тем самым вышел на другой уровень сопротивления, который преодолел тоже - он был обнажением. В процессе преодоления последнего уровня Маша попросилась принять душ, который ей, как она утверждала, необходим. Я уступил, и она предложила мне присоединиться, не имея представления, что душевая кабинка моей ванной рассчинана не на одного, а на половину человека её комплекции. Однако любовь, как известно, делает чудеса, и мы исхитрились не только оказаться вдвоём в душе, но и принять позу, которая гарантировала быстрый оргазм для Маши. Причём точно такая же поза вне душа не производила на неё подобного эффекта. А вот струи горячей воды, обрушивающиеся на её согнутую спину в процессе того, как я своей внешней крайней точкой упираюсь в её внутреннюю крайнюю точку, вершили очередные чудеса. После этого успешного ознакомительного первого раза, все остальные позы и способы обретали подобную силу воздействия, и мы это в деталях проверили.
Процедура счастья завершилась торжественным подписыванием двух моих книг, которые Маша привезла с собой. Опустошив все свои запасы соков (во всяком случае я - свои), мы пошли покушать для восстановления физической формы (во всяком случае - моей). Радостные, мы углубились в изучение меню. Маша тоже не говорила по-французски, а итальянский здесь знали ещё меньше, чем английский, так что переговоры пришлось вести мне. Но в меню имелся английский перевод каждого блюда и переговоры состояли в моём тыканьи пальца в соответствующие строки меню. Мы с Машей блаженствовали - именно обед после ебли, а не ебля как награда за обед является идеальной последовательностью для первого сближения. Мужчина, не обременённый антиномией (даст-не даст?), радостно наслаждается едой и жещиной, еду заслужившей. А женщина уже не обременяет себя взвешиванием (дать-не дать?), уже не следит, скопидомничает ли кавалер, а ест, что дают, и блаженствует от воспоминаний о недавних наслаждениях. (Впрочем, о последнем надо бы спросить женщину, но за мужчину в данном случае я ручаюсь.)
Маша предусмотрительно заметила, что прекрасно понимает мою занятость, о которой я неоднократно давал ей понять, и вовсе не претендует на моё время в Париже. У неё самой, мол, есть дела, по закупке французских сыров для ресторанов мужа. "Вот и прекрасно" - думал я с облегчённой совестью, не делая никаких возражений. На спектакль Маша собиралась в среду, а в четверг вечером она возвращалась в Рим.
После долгого обеда с сырами на десерт (она записала название одного, чтобы присовокупить к закупаемым ею сырам) и тирамицу с кофе мы, удовлетворив все физические потребности, поднялись из-за стола и медленно пошли к метро. Я был бы не прочь снова углубиться в Машу, но меня ждало деловое свидание вечером, да и Даша должна была появиться завтра с утра. А потому мы расстались с Машей, полные незамутнённых пресыщенностью чувств.

Деловую встречу вечером я описывать не стану, ибо опять секрет. Торговая тайна. High Tech.
Утром меня вновь разбудил энергичный запах кофе. Я ринулся в столовую. На этот раз меня опередили два японца делового вида, с удовольстивем пожиравшие булку вместо риса. Я уже третий раз завтракал абсолютно тем же: кофе, булочка, масло, сыр из фольговой упаковки и фруктовые желе в кругленьких миникоробочках. Пищевой энтузиазм от французкой кухни у меня из-за однообразия чуть поубавился. Можно было, конечно, пойти позавтракать в кафе. Но гостинничный завтрак был включён в цену отеля и жалко было тратить дополнительные евро, которые я предпочитал потратить на обеды. Я ведь ещё не омиллионерился на "Тайных записках".
Даша взяла выходной день, о чём муж, разумеется, не знал. Так что вместо работы она пошла на праздник со мной. Явилась, как на работу, без опозданий к 9 утра. Я лежал и смотрел телевизор, с зудящей надеждой на внезапно прорезавшееся понимание французского. Увы, эта надежда не сбывалась. К счастью, она была второстепенной, ибо главными надеждами были Оля, Поля, Маша, Даша и Капитолина - и они сбывались одна за другой. Да и наиглавнейшая надежда - успех пьесы тоже триумфально сбывалась, что я символически запечатлел позже, сфотографировав себя на Елисейских полях перед Триумфальной аркой.

Даша была замужем за французским врачом, изобретшим нечто новое и хорошее, чем он хвастался на конференции врачей в Москве. Даша стала переводчицей, потом - любовницей, а затем - и женой этого изобретателя медицинских диковин. Теперь Даше было 35 с двумя детьми. Детей пасла служанка, муж врачевал, а Даша лежала со мной, причём лежала неспокойно, а неустанно двигая бёдрами.
Как прекрасно быть читаемым (по русскому новоязу - востребованным) эротическим писателем! И опять я подписывал свои книги, которые Даша любовно держала обёрнутыми в специальные кожанные суперобложки. Мы поланчевали с Дашей, снова вернулись на два часа ко мне в отель, а затем у меня была назначена встреча с другим актёром, который был первым, кто загорелся "Тайными Записками". Hammou Graia написал мне ещё в 1997 году. Он хотел ставить по ним фильм и написал сценарий. С тех пор он перебрал нескольких ненадёжных продюсеров, и так получилось, что Мануэль, начав позже, его обогнал.
Hammou пришёл ко мне в отель, и мы пошли в то же придворное кафе напротив, которое уже стало моим штабом Кутузова по сдаче Пушкина французам.

У Hammou, помимо актёрской карьеры, имелись двое детей и жена-китаевед. Hаmmou играл каждый вечер в театре и потому не мог вырваться посмотреть на спектакль Мануэля. Оказалось, что Hammou живёт неподалёку и пришёл ко мне пешком, я предложил проводить его домой - вечером ему надо было актёрствовать. Мы пошли по улице Клиши, потом свернули на бульвар Клиши, прошли мимо Мулен Руж, и свернули на маленькую улочку, которая шла в гору. И тут мне открылся, как это часто бывало в Париже, чудесный мир тишины, деревьев, старинных особняков и домов, с ещё одной огромной декоративной мельницей среди деревьев, которая украшала старинный ресторан.

Где-то там неподалёку стоял трёхэтажный дом, где на третьем этаже находилась квартира Hammou. Он пригласил меня на чашку кофе, но я предпочёл кока-колу - кофе мне уже поднадоел, а по кока-коле я соскучился. Он провёл меня через обширную прихожую в свой кабинет, где две стены были скрыты книжными полками.

На одной из них лежало французское издание "Тайных записок", а рядом - тайваньское. Он показал мне отдельную полку с книгами о Пушкине и его самого - "Владыки" русской литературы. Я увидел там цветаевское захапывание Пушкина (мой - и ничей другой).
Вошла жена Hammou и заговорила на скромном английском. Она недавно делала доклад в Гарвардском университете. Hammou показал мне альбом его фотографий в разных ролях. Он был хорошо знаком с Жаном Жене, играл в одной из его пьес при его жизни - Hammou показал мне эти сценические фотографии.
Я решил не злоупотреблять гостеприимством и стал прощаться - Hammou скоро надо было ехать в театр - актёрить. Он предложил мне копию своего сценария, стал рыться по ящикам, но не нашёл, обещал забросить мне в гостиницу на следующий день. Но, видно, запамятовал. Я ему позвонил перед отъездом, но о сценарии он совсем забыл, а я решил не напоминать. Как будет, так будет.

Вечером я встретился с Мануэлем в ресторане рядом с Сеной. Это была наша первая и последняя встреча один на один - всё остальное время нас окружали его всевозможные родственники, друзья и знакомые.
Я пришёл как всегда раньше назначенного часа, сел за крохотный столик ресторана на открытом воздухе, на людях, на берегу толпы и заказал пиво. Пиво приносят в больших бокалах, чуть ли не винных, на тонкой ножке. Немецких кружек не признают - одно из радикальных различий между Герамнией и Францией, которое вполне может служить основанием для новой войны.
Рядом серела Сена, какие-то памятники красовались подсветкой, люди толпились, но умудрялись продвигаться в выбранных направлениях.

А вот и Мануэль, улыбающийся, элегантный. Для Мануэля обедать было ещё рано, а я заказал себе по его совету почти сырое рубленное мясо в виде приплюснутой круглой котлетки среднего диаметра. Вообще-то настоящие французы едят его полностью сырым, а меня он пожалел и заказал чуть поджаренное по краям. Я бы и сырое съел, но заказ происходил на французском, и я не знал, когда надо было остановить Мануэля на поблажках моей нефранцузости. Какой-то соус и специи делали сырое мясо похожим на варёное. Итого - съел его с удовольствием. Как хорошо быть хищником, ибо нас бог такими сделал, а свихнувшиеся на вымыслах вегатерьянцы кастрируют своё меню и живут бесполостью травок, а это - лишь метод собственной сексуальной кастрации. Ибо какой секс без мяса?
Я спросил Мануэля, как он вышел на "Тайные записки". Оказывается, лет пять назад он искал в букинистическом магазине эротические текскты 17-18 веков для театральной постановки, над которой он и его друзья работали в то время. Ему попались "Тайные записки", он стал их просматривать и зачитался. Купил книгу, показал своему приятелю, с которым они вместе работали над пьесой, тот тоже вдохновился, но сразу обмяк - это же 19 век. Пришлось Мануэлю "Тайные записки" отложить. Но он не переставал думать над ними и примерял их к сцене. В конце концов он написал переложение и стал предлагать разным режиссёрам и продюсерам. Дважды он находил людей и театры, где великое действо могло бы свершиться, и дважды после начала движения всё упиралось в стенку. Наконец он нашёл Стефана, а потом Стива, дело сдвинулось и прошло сквозь стены.
Стефан придумал облик Пушкина, который не хотел делать портретно схожим, поэтому он повелел Мануэлю отрастить бородку и состричь волосы - я-то сначала подумал, глядя на афишу, что Мануэль полысел, окзазалось же, что лысины нет и в помине - вся голова ёжиком заросла.

Мануэль пил какао, и мы с ним разговаривали про любовь, про женщин и прочие околостоящие вещи... И это опять секрет-пересекрет. Когда официант подал счёт, он попросил Мануэля дать ему автограф, и Мануэль вытащил открытку-программку с уменьшенной афишей на лицевой стороне и надписал счастливому почитателю.

Всё парижское метро оклеено афишами Тайных записок, что вызвало во мне радостное удивление

На следующий день явилась Капитолина. Но стоит ли описывать моё с ней приключение? Она женщина известная, ещё чего доброго какой-либо пытливо-смышлёный читатель отгадает, кто она, а этого допустить я не могу, так как раскрытие её личности может повлечь за собой не только скандал, но и цунами, причём с таким потеплением климата, что человечество забудет, как выглядел снег, и будет вспоминать о былых счастливых зимних днях, сидя часами у открытой дверцы холодильника. А когда вырубят электричество, так вообще все воспоминания растают. Так что лучше Капу не обозначать.
Перескажу я разве что живописный рассказ, который она поведала, отдыхая от моих длительных и глубоких заходов в её отдалённые глубины тела и чувств. Она была убеждена, что эта история пригодится мне для моих писаний. Вот и пригодилась...
В одном парижском шиакрном борделе, с которым Капитолина поддерживала дружеские связи, был клиент, влюблённый в самую красивую проститутку этого заведения. Причём Капитолина произнесла это с такой значительностью в голосе, будто бы речь шла о ком-то, с кем она была весьма близко знакома.
У этой проститутки образовался клиент с весьма специфическим вкусом. Проведя с ней одну ночь, он больше не появлялся в борделе, а писал ей любовные письма в стихах, которые потом были изданы отдельной книгой, разумеется, под псевдонимом, и уже стали классикой. Каждое утро поэт-клиент посылал в бордель своего слугу, которому выносили в герметизированном горшочке результаты утренних опорожнений этой женщины. Слуга поэта неизменно появлялся в униформе, состоявшей в частности из белого цилиндра и белых перчаток. Он брал эту ёмкость и отвозил её в белом бронированном мерседесе хозяину-поэту. Что тот делал с содержимым покрыто запахонепроницаемым мраком тайны, но каждое утро повторялась та же процедура, за которую содержательница борделя получала сумму, превышающую ту, которую заплатил этот влюблённый за свою единственную ночь, проведённую с этой проституткой-производительницей.
Одним утром у пассии поэта случился запор, но чтобы не терять соблазнительных вознаграждений, хозяйка борделя решила сделать подлог - она обратилась к другой своей подопечной с просьбой выложить своё добро в тот же сосуд, который как ни в чём не бывало вручили приехавшему за ним слуге.
Однако через час слуга вернулся с ёмкостью и возмущённым посланием хозяина в стихотворной форме, который с первого вдоха обнаружил подлог.
Смысл этой истории, заключила Капитолина, состоит в том, что настоящую любовь обмануть невозможно, вне зависимости на что обращена эта любовь.
Прощаясь, Капитолина просила меня звонить ей почаще, причём ждать, когда она снимет трубку, ибо сразу отвечать она не сможет. Я не очень понял последнюю фразу, но не стал расспрашивать, так как торопился на встречу с литературным агентом. Когда же я позвонил Капитолине перед отъездом, чтобы сказать, что буду хранить в памяти позы, в которых мы с ней двигались и замирали, она долго не снимала трубку. Я уже хотел разъединиться, как послышался её явно послеоргазменный голос:
- Ты что, только что кончила? - спросил я в шутку.
- Да, - ответила она серьёзным голосом - от твоего звонка.
- Вот уж не думал, что я так силён на расстоянии, - с недоверием отозвался я.
- Не ты, а твой звонок, - уточнила Капитолина.
- Что ты имеешь в виду?
- У меня телефон закреплён в трусиках и прижат к клитору. Когда ты мне звонил, он вибрировал - пяти звонков хватило, чтобы я кончила.
- Неплохо придумано, - сказал я несколько с задетым самолюбием, - но ведь тогде тебе безразлично, кто звонит.
- В этом главный смысл - это подобно оргии, если у меня завязаны глаза. Когда я кончаю, я снимаю трубку, будто снимаю с глаз повязку, и узнаю, кто принёс мне наслаждение.
- А разве это важно?
- Конечно! - воскликнула Капитолина, - я так рада, что это был ты.
Мне пришлось принять это заявление за искреннее. Последней её фразой была цитата из моего стиха:
- "Нет ничего прекрасней ебли..." - Помнишь?
- Как же, как же, - подтвердил я, и мы простились.

Вскоре последовало немало деловых встреч, и вот я уже ехал на последнее представление - на следующее утро я уелетал из Франции к французской статуе Свободы.
Войдя в вагон метро, я ухватился за вертикальный разветвлённый поручень и оказался лицом к лицу с высокой блондинкой, напоминавшей актрису Jessica Lange. Я об этом ей сразу и заявил. Девушка улыбнулась и сказала что ей об этом уже не раз говорили. Я представился, дал ей открытку/афишку про "Тайные записки" и пригласил её на спектакль. "Джессику" звали Наоми, и приехала она в Париж из Люксембурга, где-то работает. Видно, с деньгами не шибко, ибо сразу спросила, сколько стоит билет в театр. Я пообещал, что проведу её бесплатно, более того, познакомлю с Мануэлем. Про Пушкина она, кстати знала хотя бы то, что он был убит на дуэли, да и говорила Наоми по-английски прекрасно. Я предложил ей прямо сейчас присоединиться ко мне, но она якобы ехала на встречу с кем-то, зато написала мне свой телефон. Я с сожалением посмотрел ей вслед, а потом подумал, что передам телефон Мануэлю - пусть он позвонит ей от моего имени и, глядишь, спарится с ней в мою честь, а потом и женится. Так мой приезд, быть может, и был организован Проведением для того, чтобы я свёл Наоми и Мануэля.
На последнем представлении мне казалось, что я могу декламировать текст вместе с Мануэлем - настолько он мне уже был знаком. Но на самом деле я лишь выучил движения Мануэля, его интонации и жесты, последовательность его перемещений по сцене.
Народ ликовал, вызывая его на поклоны несчётные разы.
По обыкновению, после спектакля Мануэль, окружённый почитателями и друзьями, двинулся в ближайший ресторан. Я был уже не только частью его окружения, но и вокруг меня было несколько любопытствующих о том, где и как я достал текст "Тайных записок".

Хозяйка ресторана уже обращалась ко мне по-английски и отыскала для меня меню не двуязычное, а исключительно на английском языке.
Мануэль в разговорах со мной не раз заявлял, что хочет начать изучать русский язык, и я подарил ему англо-русское издание "Тайных записок. "Уж если изучать русский язык, - пояснил я, - то нет лучшего учебника, чем русский текст "Тайных записок" и тем более для тебя."
Мануэль обрадовался, раскрыл наугад книжку и рассмеялся - он попал на сцену оргии с Z, что он понял из английского текста, и сразу отыскал в русском тексте на противоположной странице ту же соблазнительную букву.
Я спросил Мануэля, нравятся ли ему женщины типа Jessica Lange. Мануэль расцвёл в улыбке предвкушения и подтвердил его пылкими словами. Тогда я поведал Мануэлю о моём знакомстве с Найоми и протянул ему телефон, записанный её рукой на моей визитной карточке. Мануэль изрядно поразился, что я познакомился с девушкой в метро. Для Парижа это было либо верхом наглости, либо верхом мужской доблести. Что, впрочем, одно и то же. Я и впрямь ни разу не заметил, чтобы в метро кто-либо мужского пола пытался завязать знакомство с женским. Все молчали, спали или читали. Мануэль категорически сомневался и не хотел звонить Наоми, незнакомой девушке. Я поразился парижской деликатности и после нескольких прощальных тостов, я сам позвонил ей, попросив мобильник у моей соседки за столом. Джессика откликнулась на мой зов. Я сообщил ей, что нахожусь в ресторане после спектакля и рядом со мной Мануэль, хочет ли она поговорить с ним.
- Почему бы нет? - раздумчиво сказала она, и я передал телефон удивлённому, но обрадованному Мануэлю. В ресторане стоял шум, и Мануэль вышел на улицу продолжать разговор. Вскоре он вернулся, явно довольный разговором, и поделился со мной, что Наоми весьма мила. Мануэль пригласил её на спектакль, и она обещала придти на следующей неделе.
Моё парижское время иссякало. На прощанье мы с Мануэлем обнялись, дважды поцеловав друг друга в щёки по славной парижской традиции. Я всё думал, что Мануэль мне годится в сыновья, и я, любуясь им на сцене, был счастлив успехом своего ребёнка...

На следюущее утро я решил сфотографировать себя на фоне улицы Клиши на вечную память. Обыкновенно я останавливал какую-либо женщину и просил её меня сфотографировать.
Но на этот раз я почему-то попросил мужчину мафиозного вида, который стоял на углу рядом с банкоматом, которым я пользовался. По-английски он не говорил ни слова. Я показал на камеру и дал понять, что от него требуется. Он понял, тем более, что я говорил ТсильвуплеУ. Я протянул камеру, он её взял, повернулся ко мне спиной и сделал шаг от меня. Мне показалось, что он уходит с моей камерой, как рассказывали туристы, попавшие в подобную воровскую ситуацию. Для меня была важна не столько камера, сколько фотографии, которые я уже наснял, и я прыгнул за мафиозником с намерением отобрать камеру. В самый момент моего прыжка он развернулся ко мне лицом с камерой в поднятых руках - тут я понял, что он просто сделал два шага от меня, чтобы, фотографируя, не стоять ко мне впритык. Мужчина отшатнулся от меня в ошеломлении, а я вырвал камеру у него из рук, уже понимая, что совершил ошибку ложной тревоги. Мужчина же явно подумал, что я либо сумасшедший, либо пытаюсь на него напасть, и он выставил руку с кулаком готовую к защите.
- It’s ok, no problem! - воскликнул я как можно более примирительно и быстро зашагал от него прочь. Я перешёл на другую сторону улицы и стал снимать её перспективу, показывая мужчине, что я против него ничего не имею, а просто увлечён фотографией.

Он настороженно следил за мной. Я, отсняв нужное, пошёл в гостиницу, чувствуя спиной его злой и недоумённый взгляд. А если бы у него был нож или пистолет, то он, отреагировав на мой прыжок и выхват камеры, мог бы их применить и тогда я бы мог остаться в Париже надолго, и вполне возможно, что навсегда. Но, оказалось, что у Проведения другие планы для меня, и я без всяких приключений добрался до аэропорта на дешёвой маршрутке, которую организовали мне в отеле.

Полёт к дому закончился гораздо быстрее, чем от дома. Исландские стюардессы, глядя на мою отросшую бороду, перешёптывались. Подлетая к Исландии, я увидел среди серого океана коричневый островок, который с неба смотрелся как кучка дерьма. Я догадался, что это стюардесса, выпавшая из туалета на пути в Париж.

Михаил Армалинский

P.S.

Можете почитать досье на постановку "Тайных записок", которое подготовил театр для прессы. Там имеются интерьвю с Мануэлем, Стефаном и Стивом о том, как они потряслись "Тайными записками" и что они в них видят.
Фотографии из спектакля можно посмотреть на сайте European Acting School.

А вот небольшая подборка рецензий из парижской прессы.