©MIP Company. All rights reserved.

Михаил Армалинский
Вразумлённые страсти, 1974

ЧУВСТВО МЕР


* * *

В нашем доме сумасшедший живёт,
хоть наш дом вовсе не сумасшедший
Каждый вечер сквозь толпу он идёт
неуверенно будто нездешний.

За продуктами он ходит сам,
вьются стружкой в руках его чеки,
и грустят его глаза, как у пса,
заколдованного в человека.

Он здоровается только со мной
и ни с кем из других постояльцев,
и я жду, что он мне скажет: "Родной,
брось и ты, наконец, притворяться."


* * *

Наполнясь городом,
с трудом добрался я
до дома своего.
Диван, продавленный тяжёлым сном,
меня в свои просторы принял.
Мне ночью снился день,
где указательные пальцы шпилей
грозили людям и коробкам,
в которых люди терпят жизнь.
Над ними человек повис, как вертолёт,
крутя руками, носом шевеля,
из живота раскрытого свисала
верёвочная лестница кишок,
а люди снизу силились залезть,
но шаг за шагом делая по ней,
они подняться не могли,
а лишь вытягивали новые ступени
из этой бездны живота.
Мне ночью снился день,
где пасека звенящая в ушах.
Из ульев вылетали люди,
всё, кроме крыльев, было жалом.
Они летели в сад сосновый,
садясь не на цветы, а на плоды,
чтоб косточки, зажатые в кулак
упругой мякотью созревших ягод,
изъять и вылепить из них огромный череп,
и в нём хранить обобществлённый разум,
ведь череп - это мозговая кость.
Из дыр его летят уже не люди,
а их крылатые слова и междометья,
которые, как пчёлы, мёд содержат...
На этом я стремительно проснулся,
пристреленный будильником моим.
Он - чувство долга, воплощённое в металле,
в бренчащем, лупоглазом механизме,
который ночь преобразует в день.
А я ему лишь подчиняюсь сонно.
Иду. Ещё не рассвело? Или уже стемнело?



* * *

Когда устал от дел тупых,
от взглядов пристальных и вечных,
не думай, что среди толпы
хоть в чём-то будешь не замечен.

По людной улице сочась,
себя со встречными сличая,
всегда есть кто-то, кто сейчас
вдруг на тебя взглянул случайно.

И никуда не скрыться нам -
глаза людей различной масти
нас восстановят по частям,
но прежде разорвав на части.



* * *

Книги летели на крыльях обложек,
ветер просматривал их.
Люди, приставив гляделки к биноклям,
пылко пытались прочесть их названья:
- Вот "Накануне" уже пролетело!"-
радостно крикнул один.
- Эй, погляди, пролетел Достоевский! -
крикнул другой, - третий том.
Если названье прочесть удавалось,
падала книга в объятья счастливца,
шёл он домой и сажал её в клетку,
где вместо жердочек полки висят.
Стоило вызволить книгу из клетки
и перед собой положить,
тотчас она начинала чирикать
или свистать, или петь.
Ей улететь бы в открытые окна,
только мешает прилипший экслибрис
и населенье в биноклях и шляпах,
клетки свои стерегущее зорко.



* * *

Самолёт - не ковёр:
он подвержен паденью.
Я сидел у него в животе,
а в его голове,
как мозги, шевелились пилоты.
(Для мня ж аналогия, чувствую,
менее лестна.)
Как доверчивы люди,
и я как доверчив -
поручаю себя попеченью
безликих моторов
и пилотов,
нашедших с моторами общий язык.
Я завишу теперь от здоровья двух тел:
своего и небесного тела.
Страшно.
И вот я решил исповедовать веру -
при разделеньи труда
мне без неё не прожить -
должен же я доверять
всем, кто причастен к полёту,
раз уж я сам не могу
пилотировать или летать.
Изредка валимся мы
в воздушную яму,
только не воздух на дне у неё,
а Земля.
К счастью, до жесткого дна
самолёт не доходит.
Я на Землю смотрю,
на которой её постояльцы
веруют в прочность карточных домиков их.
Макаронины труб
испускают дымок неподвижный.
Всё это - действующий,
очень точный макет неминуемой жизни.
Мы вылетели за город, укрытый
лоскутным одеялом из делянок.
У горизонта видимый абзац Земли
заканчивался. Небо начиналось
с красной строки молодого заката.


* * *


К перу прикасаясь брезгливо,
пишу заключительный стих -
я слышу лесные призывы
и воем откликнусь на них.

Теперь уж из города вылезу.
За то, что пред ним лебезил,
всё тучное небо я вылизал
до редкостной голубизны.

И полон я силою древней,
и сердце ныряет в крови,
и чувствую я, что деревья
меня посчитали своим.

И с ними, по пояс закопанный,
я в землю корнями вцеплюсь,
и пусть люди бредят законами
и бьются за минус и плюс.

Они, мои бывшие братья,
словами опутали вой,
и небо извечным проклятьем
нависло над их головой.


* * *


Ещё светло, а в небо лезет
нетерпеливая луна.
Пусть выйдет поскорей из леса
обожествлённый сатана.

Он нас обнимет,как приятель,
и запоём "Вечерний звон",
и вечер будет так приятен,
что удивится даже он.

Обычно он со смертных дерзких
берёт традиционный куш,
а в этот раз по-джентльменски
откажется от наших душ.

Но мы, прощаясь на опушке,
за страсть, которую он дал,
принять заставим наши души
как сувенир, как скромный дар.


* * *


Я с годами стеной обрастаю -
иссякает в душе динамит,
но взрываться потребность простая
не стихает во мне ни на миг.

В честь победы давал я салюты
и кропал сей торжественный стих.
Я взорвался - и бросился к людям,
и в стенах оказался чужих.


* * *

Как повторяются места,
что связаны с неповторимым.
Вода у хрупкого моста
и свет в воде нерастворимый.

Среди утраченных регалий
шепчу фантазии: "Утешь."
Скажи, что может быть реальней
воспоминаний и надежд?


* * *

Я голодовкой наменял
разнообразие меню.
Не полагайтесь на меня -
я завтра снова изменюсь.

И чувств убогий лексикон
не позволяет уловить
слова на спящем высоко
автопортрете головы.

И то, что "стало" мы за миг
воспринимаем, будто "есть".
Ты у меня - меня займи,
в залог приму я только лесть.

Прикосновений новизна
привычна, как аперитив.
Есть способ меру опознать -
решиться меру перейти.


ТРЕВОЛНЕНЬЕ


* * *

Дождь царапает стекло,
и без видимых причин
вспоминается Лакло -
автор женщин и мужчин.

На мгновение сцепясь,
верх и низ, со слоем слой,
дождь - сомнительная связь
между небом и землёй.


* * *


Что б ни было - прелюбодейство иль любовь,
какою новой, лучшей давность ни стираю,
я, расставаясь с женщиной любой,
с ней суть её незаменимую теряю.

Когда же скопится невыносимый груз
утрат, почти не ощущаемых доселе,
тогда покой, смирение и грусть
мои останки меж собой поделят.



* * *

Мне поставляет сводница-судьба
душой отягощённых грешниц,
горящих, но не могущих согреться
и ждущих справедливого суда.

И я сужу и множу приговоры,
но в исполненье их не приведут -
они в мою не верят правоту,
да и судья я им уже который...


* * *

Люблю - с оглядкой усмирительной
и потому в любви не спятил,
не брошусь на колени пред любимой,
да и любимая ли мне она?

Так прихожанин осмотрительный
не бросится вслепую пред распятьем,
а осторожно встанет на колени,
газетку аккуратно подложив.


* * *

Мы лишних слов с тобой не признаём,
на крайний случай - поцелуй сверх нормы.
Желания-жильцы нас молча кормят,
которым сдали мы тела в наём.

С тобой от слов я вовсе излечусь.
"Слова - молитвам!" - лозунг твой священный.
И впрямь, зачем нам многословность чувств,
когда есть бессловесность ощущений.


* * *

Теперь уже наверно - только я.
А ты, случайная, живущая в преддверьи,
своей покорностью меня приучишь верить,
что даже ты - и то вполне моя.

"Моя" - теперь я смог понять ханжу.
"Понять" - самоуверенность какая.
Последними словами истекая,
к безмолвным ощущеньям отхожу.


* * *

Куда мне деться от тревоги,
от мыслей о твоём житье?
Устал я обивать пороги
не интуристом, а портье.

Всё это дело рук мгновений,
объединившихся в года,
где сердце - камень преткновений,
который точит кровь-вода.

Когда-то снова станет тихо,
как будто взгляд и не мерцал,
и грусть моя - всего лишь прихоть
невсемогущего творца.

Прочь истина - скажу. И люди
меня не пригласят на пир.
Пусть так. Но мир моих иллюзий
существенней, чем прочий мир.


* * *

Тебя из бесконечности я вырвал,
прижал к себе, познал, признал, запомнил,
потом я тайно яму неба вырыл
и сам упал в неё по старому закону.

Теперь лежу во тьме у звёзд потухших,
остатки света их к твоим глазам стремятся.
Ты надо мной, ты на Земле, где души
с бессмертьем смерти не хотят смириться.


* * *

Я знаю, это ревностью зовётся,
когда на веру не хватает сил,
когда так называемые звёзды -
всего лишь след исчезнувших светил.

А раньше на тебя смотрел я просто.
Теперь же - страх: верна ты или нет?
И мне не нужен ни один ответ -
взбешён возникновением вопроса.

Я не вскричу, прозрев: "Как ты посмела?!"
Ты ни при чём - всё я, дикарь, примат,
оттяпал от большого мира мелочь,
чтоб мелочь близко к сердцу принимать.


* * *

Я б сотни земных оборотов
за этот один отдал,
в котором тоску обнародовал
без мелочности стыда.

Казалось мне - сплошь я - каменный,
без гонора и бравад.
Но вдруг кожа стала узка мне -
из трещин рвалась трава.

Но я ещё крепок, чтоб в трепете
поверить в счастливый удел -
рассудок мой будет третьим
всегда меж безумных тел.

От сладкой мечты облизываясь,
я вижу пустой простор -
обманчива наша близость,
как близость высоких гор.


* * *

Огнём любви пытай судьбу -
она улыбкой выдаст счастье,
но пережив его сумбур,
в мечтах к нему не возвращайся,

а то предстанет верхом зла
сегодняшних невзгод избыток.
Да и судьба уж умерла,
не выдержав священных пыток.



* * *

Я умолил звезду мою упасть
в подол Земли цветастый,
но самолёт, икая, восходил
и сбил её желанье.
Заставил я траву на землю лечь
и сделать отдых мягким,
и на огонь моих открытых глаз
все мотыльки слетелись.
Ты мне напомнила темноту -
тебя одну лишь видел,
а это значит, что не видел ничего.
Везде возникли звёзды.
Меня давило небо, словно потолок,
и для того прилёг я,
чтобы оно приподнялось на высоту
смирившегося роста.


* * *

Задача ревности - выискивать предлог
для одухотворенья подозрений.
И вот фантазия готова на подлог,
сознание созрело для прозрений.

И вся беспомощность пред похотью людской,
таящейся до случая шального,
вдруг разверзается бездонною тоской,
на дне которой - кости Казановы.

Он ревновал. Но не желая знать, кого -
он прятался в объятиях бессчётных,
и безымянно выносился приговор:
страдать всегда, по ком не зная точно.

А я узнал, к первопричине присмотрясь,
в страданьях с Казановой соревнуясь,
что говорит во мне единственная страсть,
которую лишь к женщинам ревную.

Они почувствовали в ней творческий удел,
и чтоб не скрылась в стихотворный опус,
её заманивают - белизною тел
мелованной бумаге уподобясь.




СЛОВОИЗЛИЯНИЕ


* * *

В начале было слово. Слово "Бог".
Затем оно дела творило.
Слова оделись в плоть, но плоть не в прок -
осталось слово всех вещей мерилом.

Теперь и нам дано вершить слова.
Как знать, их плоть какого станет веса?
На блюде камнем Иоанна голова
иль тело, облегчённое от беса?

Нам главное - назвать, а там не разберёт
уже никто, зачем он и откуда.
И все кричат ему: "Иуда!",
не зная, Яковлев он иль Искариот.


* * *

Слова, как ящеры, повымерли,
остались ящерицы букв.
Я выкликаю их по имени,
а в сердце ползает испуг -

меня заметят и замрут они
вопросом - враг им иль родня,
меня глазами изумрудными
с травой и листьями сравнят,

узнают - перед ними мечется
с оторванным хвостом свояк,
и в нём от слова "человечество"
осталась буква - слово "я".



* * *


Окаменели пальцы и язык,
чернила кончились и скомкана бумага,
по стенкам черепа несётся, как по треку,
смертельный страх.
И сердце - одинокий зритель -
от зрелища такого замирает.

Когда же рухнет страх,
единственная выжившая мысль
под куполом сверкнёт
и, свой коронный трюк
желая вновь блистательно исполнить,
вниз бросится на языка трамплин,
чтоб срикошетить в пальцы,
проскользнуть в перо
и плавно опуститься на бумагу...
Теперь трагически окончится тот номер.


* * *

Пройдёт машина - вздрогнет дом
и пол его и стены,
и вздрагивают темы -
удерживаю их с трудом.

Дрожит и сердце, и рука,
и под рукою - строчки.
Я знаю - надо срочно:
проносится моя река.

Дрожь размывает контур мой,
она - изображенье
извечного движенья.
Как относителен покой -

я думал, он, живя во мне,
гораздо абсолютней,
но с каждым днём безлюдней
в моём зашторенном окне.

И дрожь, меня лишая снов,
заговорила зубы,
лишь вздрагивают губы
от подступивших к горлу слов.


* * *

Без образов и без метафор
природа встречает весну.
А я, как придирчивый автор,
умышленность слов привнесу.

Мне мало увидеть листочки,
а надо об этом сказать,
и делая тщетные строчки,
и ногти, и локти кусать.

И вот возникает поэма,
и лезет родниться с весной,
родства доказательство - тема,
идущая мыслью сквозной.

Но в знаках весеннего звона
и в смутных значениях слов
я вижу запретную зону
для мыслей сложнее азов.

Весна - это ясно и просто!
Идёт и растёт, как молва,
и мыслей сдирая коросту,
она проникает в слова.


* * *

В покое духа - главное отличье
творца от страстолюбцев всех мастей,
живущих на правах своих, на птичьих
в когтистых лапах пристальных страстей.

Цель жизни их - уменьшить промежуток
меж мыслью и забвением её,
малейший перерыв для них так жуток,
что заполняют страстью бытиё.

На творчество возникло в передышках,
покоящихся посреди страстей,
и нет незванней для него гостей,
чем новой страсти тягостная вспышка.

И на руку творцу играет старость,
растягивая каждый перерыв
в порывах страсти
до такой поры,
что сами перерывы станут страстью.


* * *

Скорее стать таким, как все.
В словоублюдстве потеряться ли?
Нет царства, где бы все подряд цари,
но есть мечты по день по сей.

Они - причина всех невзгод,
не будь их - мирно бы повесился.
Ан нет - мечтаю, пусть не весело,
но длительно, за годом год.

Каков итог? - пунктиры строк
никем не сознанного качества.
Не правда ль, робкое чудачество?
Но я смелее быть не смог.



ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ


* * *

"О, времена", - сказал бы я.
"О, нравы", - тотчас бы дополнил
какой-нибудь сосед, боясь,
что им я буду недопонят.

Придти, увидеть, победить -
как лживо это и убого.
"красть, усвоить, освятить -
вот поступь от божка до Бога.


* * *

Друг другу руки жмём при людях
и спрашиваем: "Как дела?"
В приличиях - одни прелюды
жизнь к чувствам истинным дала.

Хромая, движемся по кругу,
где люди в качестве клюки,
и улыбаемся друг другу,
чтоб показать свои клыки.


* * *

Удел мечты - сидеть и ждать,
галлюцинировать, иссохнув.
Я набираю новый штат
рабов по созиданью вздохов.

Лишь чёрно-белая зима
раскрасится в цвета броженья,
раскрепостится мой замах,
и рухнет тяжесть напряженья.

Пока я не дождусь даров,
я буду клянчить о приплоде.
Теперь я - раб своих рабов,
а это значит: я - свободен.


* * *

Дисциплинированный праздник "Новый год":
все по команде пьют, лишь проколотит полночь,
у всех шампанским свой бокал наполнен,
и в пожеланьях - счастье - общий код.

Мне этот сговор человечий не понять.
Век сногсшибательный меня уносит в завтра,
как на войне считается год за два,
так в мирный год теперь насчитываю пять.

И ёлки, связанные тесною тесьмой,
несут, как запелёнутых младенцев,
и наблюдая лица их владельцев,
я вижу счастье, странное зимой.


* * *

Снег держится с завидным постоянством,
осуществляя в мае зимнюю мечту,
и ветвь висит, как мост через пространство,
и снег на ней, как люди на мосту.

И так как узок мост и без перил,
казалось снегу, будто мост парил.

Снег чувствовал, что близится конец,
и солнце беспощадно, как скопец,
стоящий во главе воинственного сброда,
бесстрастно снег испепелит.

И чёрный снег, закончив круг природы,
сольётся в общий вид.

* * *

Прямая дорога нам метит в лицо,
приблизившись, нас обегает боками,
а тучи - в носу у них солнца кольцо -
упёршись, глядят исподлобья быками.

Дорога лежит, как большой циферблат,
бегут, будто стрелки, столбы верстовые,
и нас обгоняя, людей вестовые,
в густых проводах телеграммы летят.

Мы едем воскликнув: "Да здравствует путь!"
Какой и куда - пусть глаза приглядятся.
Нам главное как-то себя обмануть,
поверив, что может хоть что-то меняться.


* * *

Глядя в былое, вижу сплошные круги
тех же событий, тех же ошибок и нравов:
смертны победы, неистребимы враги,
тот, кто желает выгод достичь - тот лукавый,

тот, кто желает мир изменить - простоват.
Люди - конечны. Кто ж опрометчиво смеет
их измененья тщетно на мир простирать?
Мир - бесконечен, и потому - неизменен.


* * *

Всю жизнь планирую покой:
вот, мол, когда-то сяду с книгой
и разорву вериги ига,
не руша связи со строкой.

О, иго ненавистных дел!
его несу так добровольно,
как к сердцу старенький револьвер,
когда терпению - предел.

Такая воля не добра,
она родилась в преисподней.
А мысль является в исподнем
и остаётся до утра.

Но утро за свершённый грех
епитимью на мысль наложит -
оно совсем терпеть не может
кощунства мысленных утех.

Отказываюсь от сластей,
и начинает мысль поститься,
а в авантюры не пуститься
по слабости своих страстей.

И полагаюсь лишь на то,
что и вокруг так много планов:
"пан или пропал", но нету панов,
и не пропал пока никто.


* * *

Устал? - остановись, остепенясь.
Ужели в прошлом не найти примера?
Зачем на нравы, времена пенять:
чужая эра - тоже наша эра.

И пусть ты по рождению плебей,
талантом право ты обрёл бодриться.
Возьми и всех патрициев убей -
среди плебеев ты бы стал патриций.

Себя безвыходностью оправдай,
найди предлог для осквернённой веры
и равнодушью своему придай
обличье крайней, чрезвычайной меры.


* * *

Общаться надобно с людьми,
общаться:
сновать в толпе, в очередях,
в музеях,
глубокомысленно судить
о счастьи,
бросаться, череп очертя,
в бассейны.

Потом подняться до вершин
сомнений
и осквернить воздушный храм
традиций,
на глаз отмерить свой аршин
семейный,
чтоб смог содеянного хлам
сгрудиться

в года, заполненные злом
незнанья,
и чтобы скрыть вину причин
и фальши,
которые ведут на слом
названья.
Легко зачать, легко почить,
- а дальше?


* * *

Я - к солнцу, как Икар,
но я не поперёк Земли, а вдоль:
не в небо, а на юг -
и потому паденье мне не страшно.
Бубнит под нос вагон,
и с каждой остановкой
теплее за окном пейзаж,
я радуюсь такой обновке,
и я хочу носить её
не на себе - в себе.

Навстречу - поезда:
стремится кто-то в гиблый холод
и понапрасну в сердце холит
остатки южного тепла -
уж я-то знаю, каково
в том направленьи.

А если солнце, изловчась,
меня бесстрастно подпалит,
и возвращение на север
вдруг уподобится паденью
уже бескрылого Икара?

Я подозрительно осматриваю руку -
она напоминает мне
крыла огарок.


* * *

Под солнцем парясь,
виснул парус
и ветра выжидал.
А я на яхту
лёг и ахнул:
"Какая вышина?"

Рыбачат птицы,
день коптится.
О птицах написать?
Не лень кишеть им,
рикошетя
от моря в небеса.

Доволен штилем -
так и жили б:
молчать под птичий визг...
Лишь ветра ярость
взбила парус,
я спрыгнул с яхты вниз.


* * *

Трагедия - в разлуке жить с собой
и ожидать, как нищий подаянья,
короткие и редкие свиданья,
дозволенные общею судьбой.

Из всех разлук страшнее этой - нет,
когда на месте мирозданья
останется слепое осязанье
своих непроницаемых тенет.

Обеспокоен высший полусвет
возможностью уверованья в слухи,
что всё на свете - суета сует,
за исключением томленья духа.

О, этот слух - наидревнейший слух!
Но в слухах есть опасность - постоянство:
слух о Христе разросся в христианство,
а слух о счастьи - в каторгу разлук.

Но что быть может более подстать
томленью духа, чем недостоверность
великих слухов, их несоразмерность
с деяньями Иуды или Христа?

Так пусть же тогу сменит власяница.
Но верить в слух сложнее во сто крат
пока не превратился он в догмат.
Поверить - и с собой соединиться.


* * *

Потоп - это только этап
конца.
А пока Апокалипсис
заставил покорно покаяться
отца праотцов.
Три кита

бездумной рукой загарпунены,
вода затопляет лицо
Земли.
Горизонта кольцо
сжимается.
Морем запуганный,

орёл в ореоле небес
парит, оперённый последними
надеждами:
где поселеньями
мелькнёт созидающий бес?


* * *

Овец блуждающих падёж.
Апостолов святая труппа -
и то уверовала трудно.
Не усомнись - и ты пройдёшь
по морю, по векам, по трупам.

Но кто настолько бережлив,
чтоб веру оградить от дела?
...И осенили крестным знаменьем,
и обернули красным знаменем
сомненья, с коими прошли
путь от распятья до расстрела.



СМЕРТЕЛЬНЫЙ СТРАХ


* * *

По улицам, где дышит свалка
колёс и ног, прямых и круглых,
ещё живые в катафалках
по кладбищам развозят трупы.

Я вслед смотрю, ещё живой
и, может быть, здоровый,
не покачаю головой,
не оброню ни слова.

Полусгнившие трупики листьев тают
в развороченном солнцем снегу.
Вы можете представить, что меня не станет?
- Я, лично - не могу.

И расцветают у метро фиалки,
и что ни день - то зелени вдвойне.
Я видел девушку в окошке катафалка,
она украдкой улыбнулась мне.



* * *

По Земле я хожу, как по проволоке:
что не так - упаду в неё насмерть,
и от страха то выползет насморк,
то симптомчик какой и почище.

Не привязан страховкой я к небу,
только вера, как шест, мне положена.
В детстве шест, думал, нужен для сложности,
а теперь, вижу - для равновесия.



* * *

Мне вечность является в образе моря,
которое места себе не находит
и волнами в злобе на берег находит,
и бьёт по скуластой оскаленной морде.

Так в нас до поры замурована вечность
и бьётся внутри терпеливого тела,
и рушит его, возмутившись пределом,
который и создал собой бесконечность.



* * *

Взрыв солнца по небу рванул,
весна объявилась на свете,
и жизнь объявила войну
скопившейся за зиму смерти.

Отпор ненадёжен и слаб -
протаяла силы основа.
А дни, коим нету числа,
идут на предательство снова.

В саду за побегом побег
зелёной картечью взорвётся,
но юность готовит побег,
и он никогда не сорвётся.


* * *

Растёт дороги пройденной длина,
мелькнёт в глазах летящих листьев отблеск.
Со временем становится для нас
многозначительным предметов облик.

И капающий кран имеет вид
притока Леты - кухонной клепсидры.
Как всё вокруг, он тоже норовит
ростки секунд из жизни с корнем выдрать.

На тротуарах, наперегонки
снуют - я слышу ходики походок.
А ночью циферблатов огоньки
устраивают злобную охоту

за взглядами спешащих по домам.
О время вездесущее, уведомь,
что вновь за дело принялась зима,
засучивая рукава у веток.


* * *

Снег распластался по садам,
его машины вскользь давили.
Укрыла снега суета
тропинки мозговых извилин.

И если верить, что весна
летит огнём из зимней пасти,
то мы на шее повисать
должны у каждого ненастья

и радоваться, что оно
когда-то породит цветенье,
и солнце разобьёт окно
весенним светопреставленьем.

Но если думать, что зима -
зародышем в утробе лета,
то хочется бежать с ума
в разгаре солнечного света.

Зима годов - мы узнаём -
для жизни непреодолима,
природе легче - у неё
весна опять сменяет зиму.


* * *

Я разломать уже готов
то, у чего стоял на страже.
Неужто новая любовь
мне что-то новое покажет?

Теперь и мысли о тебе
лишь лёгкой рябью на покое.
Взошёл на новую ступень:
любовь? а что это такое?

Сижу, похожий на сову,
мудрю. А на ночной охоте
я прошлое всегда зову,
но лишь года на зов приходят.

И замирает голос твой
среди ауканий несметных.
Ведь люди смертны оттого,
что чувства оказались смертны.



* * *

Открытое окно - решенье всех проблем:
мгновенье шага - и недосягаем.
Ведь наша жизнь - во времени пробел,
который мы собою заполняем.

Смерть - верная раба: её лишь помани -
и просветление глаза твои закроет.
Игра со смертью - жизнь. Но чудо помяни
заведомо проигранной игрою.



* * *

Не увлекусь людьми,
один, в квадратных метрах -
зачем бессмертный мир
мне расчленять на смертных?

Вселенную творю,
в ней - я, другим не выжить.
Я сверг надежд ворюг
и выжег сердца выжиг.

Ну вот. Создал. Воздвиг.
И стал себе я богом.
Немножечко возни -
и бог в любом убогом.

Забытый Бог, посмейте
свершить, что я посмел -
сменять своё бессмертье
на память о себе.



* * *

Всё беспощадно говорит о том,
что я действительно умру когда-то,
и я панически хватаю воздух ртом,
отодвигая в мыслях эту дату.

И мой испуганный рассудок норовит
в растеньях, в книгах жизнь мою продолжить,
согласный на любой жизнеподобный вид,
лишь только жизнь бы не пришлось итожить.

Но разум мой, рассудку вопреки,
не признаёт чудес самообмана -
зачем искать сомнительных приманок
для оптимизма? Лучше опрокинь

пустопорожние сосуды утешений,
чтоб доказать себе, что так и есть -
жизнь существует лишь сейчас и здесь.
Не умираем, а живём для воскрешений.


* * *

Сквозь дымчатую пыль окна
огонь рассветов и закатов
меня в раздумья окунал
одной из мировых загадок.

Ошеломлённый - как же так?
меня несёт помимо воли? -
я знал - уже пережита
вся трафаретность этой роли,

что с каждым годом всё ясней
во взгляде раздаётся возглас
незримого мерцанья дней,
преобразующего возраст.

Дурной пример чужих смертей
склоняет тело к подражанью,
и только жизнь среди страстей
внушает стойкость перед знаньем.



* * *

Стихами разлинованы листы,
и будто не было ни рук, ни губ, ни глаз.
Есть только я и только ты,
но нету нас.

Умру я, за собой людей маня,
и люди на бегу мою поднимут пыль.
И будто не было меня,
а я ведь был.


* * *

У меня есть программа-минимум:
не исчезнуть, а быть всегда,
чтоб звучанье стихов и имени
вспоминали бы без труда.

Не хочу возводить напраслину
ни на жизнь, ни тем боле на смерть -
у меня есть программа-максимум:
срок придёт - и легко умереть.