(c) MIP Company. All rights reserved.
Михаил Армалинский
С О С Т О Я Н И Е
Стихотворения
Ленинград, 1975
В Н Е Ш Н О С Т Ь
* * *
Вот круг традиционных мыслей,
в котором я живу:
бунтуй ли, навсегда уймись ли,
но жизнь ползёт по шву.
И плоть, открывшаяся взгляду,
встревожив, ужаснёт,
но с голодом не будет сладу -
проснувшись, не уснёт.
А я, замаранный моралью,
не попаду впросак,
круг только кажется спиралью -
когда рябит в глазах.
* * *
Мне нравится менять своё лицо,
чтоб всем не опознать одновременно:
одни пусть величают подлецом,
другие кличут скромником смиренным.
От вымышленной ясности смешно,
вчера - мудрец, а завтра я - блаженный.
Деянье, что уже совершено,
оно всегда, увы, несовершенно.
* * *
Любая цель неразрешима,
ведь цели суть - преграда,
ничем она неразрушима,
но биться с ней - отрада.
Растёт преграда всё быстрей,
уж мир затмила целый,
такая стала, что за ней
совсем не видно цели.
* * *
Теперь не соблазнюсь на мелочь,
не стану сердце ворошить,
лишь только б время не посмело
тихонько подлость совершить.
Секунд скрипучие качели -
от них мутит меня.
Тайком,
я донесу себя до цели
и возложу себя венком.
* * *
Ничто не минет просто так,
когда-то всё пожнётся бурей,
и жертвы пламенных атак
преобразятся в чёрных фурий.
И свой проматывая пыл,
я трачу не своё, а ссуду.
Отчаянным недавно был,
отчаявшимся скоро буду.
* * *
Созерцанье - целебное свойство,
не дающее вырасти боли,
если чувств беспощадное войско
попытается хлынуть на волю.
Пусть несутся. А ты матадором,
избегая движений излишних,
увернёшься навстречу простору,
не себя подставляя, а ближних.
* * *
Какое благо жить самим собой
и не задумываться над своим обличьем,
гордясь происхождением тепличным,
и не якшаясь ни с тюрьмой, и ни с сумой.
Лишь окажусь я с кем-нибудь вдвоём,
мне предлагают участь лицедея,
от одного предвосхищенья леденея,
я молча прячусь в одиночество своё.
Но и туда всё тот же дух проник:
нет чувств, есть размышления о чувствах.
И только в несвершаемых паскудствах
незамутнённый вижу я родник.
* * *
Есть грусть, она отчаянью сродни,
но только поскромней и поспокойней -
она с тобой просуществует дни,
а о себе и вздохом не напомнит.
Но под шагами лет услышишь хруст
твоих надежд, уже неизлечимых.
И ты не отмахнёшься: "Это грусть." --
она и ты уже неразличимы.
* * *
Я становлюсь подобным большинству,
я обретаю общие привычки --
и лишь тогда решусь войти в листву,
когда зима разыщет к ней отмычки.
Но я храню в себе надежды удаль
среди любых отчаянных поветрий.
Я слишком трезв, чтобы поверить в чудо,
но так ли слаб, чтоб в чудо не поверить?
* * *
Чужая боль находит место и во мне,
и жуть быть мне современником её,
я вспоминаю жизнь, снующую вовне
и о страданьи вспомню, но уже своём.
И снова направляюсь я в себя,
там трон мой, а вокруг недремлющая свита,
напоминающая с внутреннего вида
оскалившихся в хохоте собак.
Вот резюме: чужая боль меня к своей толкает --
избавлюсь от своей и тотчас -- от чужой...
Я чувствую, как покрываюсь чешуёй,
и в омуте вода прохладная такая.
* * *
Беру я то, что под рукой -
рукой дрожащей взял я сердце-недотрогу.
И вера даст мне временный покой,
сомненье - постоянную тревогу.
Устраивая лживых чувств дебош,
я живости играючи добился.
А правдой либо сам убьёшь,
либо вручишь врагу орудие убийства.
* * *
Есть времена, когда совсем один.
Тогда ничьё соседство не нарушит
недвижимость сомкнувшихся гардин.
И к сердцу обернувшиеся уши
внимают только звукам бытия.
И пульс, что выбивается из сердца,
вытягивает мозг из забытья,
на логику давая опереться.
Тогда при обращении вовне,
от собственного мира оттолкнувшись,
ты зорче видишь вражеские души
в невольной нескончаемой войне.
Война развязана рождением слепым,
не выйду невредимым я из боя.
И одиночество встаёт - война с собою,
когда уже казалось, мир с врагом любым.
* * *
Когда я вижу, что Земля
щедра в несбыточной надежде,
и опухают тополя,
и на условиях, на тех же
телам даётся бытие,
то не хочу я, в землю канув
и принимая вид её,
стать соучастником обманов.
Я не хочу давать лесам
надежду на неувяданье,
и вспять, по земляным часам,
призвать на вечное свиданье.
Ведь сам я вышел из земли
и полон диких наваждений,
и на Земле, как на мели,
я жду приливов воскрешений.
* * *
Принимаю переходы
от зимы к весне как шанс.
Схоластической природы
ежегодный ренессанс.
И надежда возрожденья
замутила трезвый взгляд -
возникают возражения
против жизни наугад.
Жажда действий ищет цели,
ощущенья - новизны,
чувства были? - уцелели,
пыла не было - возник.
Возрождаться! - (пригодится) -
шанс использовать до дна!
Средь обилья инквизиций
мне всего страшней одна:
постоянным пораженьем
полумрак души слепя,
принудит к самосожженью
за неверие в себя.
И я понял вдруг, что люди,
помышляя о весне,
устрашась её прелюдий,
снова спрячутся в возне.
И лишь те спасают сердце,
кто, как мазь, в себя вотрут
средство от людских инфекций:
одиночество и труд.
Это так. Я рад трудиться,
только сам приход весны,
как схоластика традиций,
одиночество теснит.
* * *
Судьба не ждёт нас, а поджидает,
но ты идёшь, вооружённый лишь надеждой.
С таким неисправимым невеждой
судьба всегда справляется и побеждает.
И вся пресловутая благосклонность судьбы,
которой мы якобы героически достигаем,
сводится к умиленью от нашей похвальбы,
умиленью, которое от презренья проистекает.
* * *
Невнятность пророчеств Фемиды
основу даёт для надежд,
и страсть поднимает мятеж,
легко преступая лимиты.
Но стало в Касталии сухо -
глухая пустыня видна.
И чья, непонятно, вина -
судьбы? Человечьего слуха?
Устав от напрасной ходьбы,
паломник не вслушался в имя,
но косноязычье судьбы
предчувствиями восполнимо.
А вера в свершение их
даёт ощущенье свободы,
и некогда мрачные своды
исторгнут восторженный стих.
Но облик свободы - притворный,
природа её такова:
невнятную речь толковать,
пока нас судьба не одёрнет.
* * *
Гадать о будущем своём ненадобно,
помянув тех, кто заметён годами.
И как бы их ни возносили надо мной -
все подо мной уложены рядами.
Для Бога мы уже давно потеряны,
и я - матерьялизмом умилённый.
И в целях экономии материи,
одна судьба дана для миллионов.
* * *
Cтаринная схема поступков и чувств
всё так же работает бесперебойно,
всё в тех же границах бесплодно мечусь,
на них натыкаюсь - становится больно.
И наглая мудрость советы даёт,
которые и простаку очевидны.
Где силы найти, чтоб их выслушать чинно
и выждать, пока безрассудство придёт?
* * *
Мы мудрость берём стариков и детей,
заносим её на бумагу.
А мудрости суть - отысканье путей,
ведущих к духовному благу.
Казалось бы, знание этих путей -
великая вечная сила.
Тогда почему же у стольких потерь
надежда пощады просила?
А всё потому,что изведав пути,
нужна ещё большая сила,
чтоб ими усердно и долго идти -
и нет отдалённее ссылок.
И вот через муки ты мудрость постиг -
к чему безысходное знанье?
Ведь нет уже сил, чтоб идти по пути -
растрачены на отысканье.
ЧИТАЯ СЕНЕКУ
Я прочитал чужие письма,
их адресатом был Луциллий,
и в них разумнейшие мысли
существование влачили -
Чему бы он ни поучал,
меня не убеждает слово,
хоть и ценю его заботу.
Но как поверить мне в свободу
от золота - у богача,
от жизни - у ещё живого?
* * *
Желать несбыточного - это ль не причина
для вечно обновляемых страданий?
Одежда сбросится, как чинная личина,
и тело доброе раскроет взгляду тайны.
Но нас не тайны увлекут, а тайники,
в которые мы прячем неумело
свои желанья, как горячие клинки,
вонзаемые в ножны после дела.
А тайна выскользнет и скроется в душе,
и сразу опростается порыв.
Пустые тайники в телах открыв,
не заполняем их желаньями уже.
Где перепрятанная тайна, что превыше,
живучее разостланных телес?
Неуловимость в глубине души предвижу
и всё-таки бегу наперерез.
Бегу, пожизненно, несбыточно желая,
не выдержав, срываюсь, что-то рушу,
смотрю на жизнь - она совсем уж пожилая.
И тайна вылетит, призвав с собою душу.
* * *
Я верю в травы и любовь, наверно,
живучесть их и смерти не скосить.
Блаженство веры - главное вкусить,
а все деяния во имя веры - скверны.
Не всё ль равно, во что себя вовлечь,
но важно в том остаться без остатка,
а то на дно души стремится лечь
тяжёлый слой нерастворимого осадка.
* * *
Рождается в нас мира мистерия
то благоговенье, то страх.
Кричит атеизм: "Всё - материя!"
Религия молвит: "Всё - прах."
Выходит одна несуразица:
в слова упирается труд.
Скажите, какая вам разница,
как будет обозван ваш труп?
Но прахом я звать перестал-таки
стремленья людей и зверей -
ведь наших сердец перистальтика
любого движенья мудрей.
* * *
Ударов судьбы дожидаться? - Бей первым
по правой, потом и по левой щеке...
Он сам себе голову тернием перевил,
явившись в народ на чужом ишаке.
Апостолы благоговели. Однако
Иуда до преданности не дорос.
И врезались в память людей одинаково
как зло, так и брат его кровный - добро.
Пусть это апокриф иль это изустно
просуществовало, но вот тебе крест -
лишь грянул торжественный взлёт Иисуса,
без помпы излишней Иуда воскрес.
* * *
Он намекал: "Я - Божий сын,
вещаю Божие веленье -
раздай распутницам именья,
но не во имя их красы."
Любуясь в притчах опереньем,
богач раздать добро не смог,
но знал: высокопарный слог -
прогноз высокого паренья.
В учениках скопилась месть
в тот самый злополучный вечер -
ведь в каждом Божья искра есть,
а значит в каждом Бог извечен.
И клонит в сон от нудной встречи -
не до молитв. Одна судьба:
чтобы уверовать в себя,
решиться от него отречься.
* * *
Сделать просто выбор - это подвиг,
посложней, чем сделать выбор правильный.
Никогда одну, а сразу две
жизнь дороги предлагает.
Праведник,
я стараюсь суетой томленья
выставлять движенье на посмешище -
нет дорог, чтобы избегнуть тленья,
не дорог ищу я, а убежище.
* * *
Окно раскрыто - дело всё за мной:
смотри в него иль прыгай,
за испещрённой окнами стеной
квартир жилое иго.
Разводят там породистых собак,
непроизвольных деток,
и жаль мне их, а больше всех - себя,
всевидящего это.
* * *
Фантазии легко дают понять,
насколько дух могущественней плоти -
я возношусь в мыслительном полёте,
хоть у меня бескрылая спина.
История, угрюмый эрудит,
на плоти ставит суетную мету.
Прикованная к времени и месту,
плоть может блудный дух лишь приютить.
И чтоб она в бездушье не протухла,
сливается с душой в единый плод.
Так, одухотворяясь, наша плоть
становится и воплощеньем духа.
С И Т У А Ц И И
* * *
Пора мне стать не тем, кем был,
а тем, кем буду.
Я ставил не на тех кобыл
мечты по пуду.
Как оказался я средь вас,
пришельцев дальних?
Глаза мои, вот раз, вот два-с
и обоняльник.
Устал противопоставлять
себя прохожим -
им надо нравы прославлять
лицом пригожим,
клеймить, акценты проставлять
на нежной коже.
У неба голубая кровь
аристократа.
Используя то брасс, то кроль,
плывут раскаты,
и ты, запрятавшись под кров,
ори стаккато:
"Ура, ура! Ты - чемпион!" -
вспотевшей туче.
А город мраком начинён
отборным, лучшим.
Последний транспорт под окном
пускает газы,
сигнальным пуганным звонком
кричит сберкасса.
* * *
Я солнце занавесил шторой
и устремился взглядом в книги,
особенно в одну, в которой
мне видятся сплошные фиги.
На улице весна творится,
деревья расправляют плечи,
мне в собственном соку вариться
так вкусно - он ведь человечий.
Залезть бы в лес, надрезать вены
любой молоденькой берёзе,
напиться соком сокровенным
и лечь в непринуждённой позе.
ПОСЛЕ ЗИМЫ.
1.
Уже назначена весна -
ей никуда не деться,
и обнажается десна
над острозубым детством.
Уже обуглился лобок
от жара созреванья,
ладони слышится хлопок
по заду мирозданья.
2.
Сосулька пальцем в землю тычет,
а из земли толпа травы,
и над землёй засилье птичье -
грозят сосульку раскровить.
Когда она последней каплей
вдруг переполнит чаши луж,
откроется сезон спектаклем
переселенья водных душ.
3.
Когда весна юродствует в окне,
а окна пялят мутные глаза,
я вижу стройный ритуал,
невнятный каждому участнику.
Вот почему цветенье птиц непринуждённо.
Они поют о счастьи размноженья!
Зияет небо, ветер куролесит,
и люди льнут к постелям, где любовь
берёт своё, чужое отторгая.
С удовольствием время идёт!
И ветви, как спицы,
незаметно что-то зелёное вяжут.
Но в мыслях непосредственности нет,
да и посредственность, как правило, вовне.
Я занимаюсь расчленением весны
на составляющие: зиму, лето, осень.
Не правда ли, абсурд?
- Неправда.
4.
Стройматериалы - листьев щебень
на кучах крон зелёным виснет.
А в небе производят щебет
крылатые комочки жизни.
Аврал! Лазурь для неба спьяну
на блоке солнца поднимают.
Весне бы в марте быть по плану,
но лишь с трудом поспела к маю.
5.
Весна - и голые стада
деревьев
надевают листья.
Весной катит волна стыда,
а осенью - волна бесстыдства.
И человек как часть природы,
весною расцвести обязан,
иначе он - чужой породы,
и потому - вдвойне опасен.
И если не цветёт, то брать,
в лесу до осени хранить,
пока единственную прядь
не стыдно будет обронить.
ЖИВНОСТЬ.
1.
Я приду на свиданье к животным в тюрьму,
принесу передачу конфет,
в благодарность урчанье медведя приму
и слона молчаливый привет.
Не на воле, а в клетке я братом им стал
и посильно ответил на зов.
Пусть для волчьей решётки используют сталь,
у меня же решётка из слов.
2.
Какие укромные кошки.
Уселись и свой силуэт
хвостом округлённым итожат,
и взглядом грозят укокошить
того, кто осмелится тоже
в глаза им надменно взглянуть.
И станет прохладно тому
от их вертикальных зрачков
Уж лучше я шляпу сниму,
потуплю глаза и пройду,
минуя хвостатых котов,
вопящих на холодность кошек.
3.
Прядал ушами слон и запах тигра
ноздрями отстранёнными ловил.
На поле стадо зебр в глазах рябило,
перетирая с хрустом шеи трав
подковами губастых челюстей.
Вдруг чёрное на жёлтом пронеслось -
и чёрное на белом обагрилось,
а это значило на языке цветов,
что тигр, слона минуя, зебру свежевал.
Пасётся слон и нюхает цветы,
срывая с корнем их во время вдоха.
4.
Комар летел, цепляясь за людей
иголкой шприца,
вампирчик с узкоплечей головой
и колченогий.
Запутавшись у леса в колтуне
болотной чащи,
мечтал, чтоб рой собратьев поредел,
его призвавший.
И не хотел он ни о чём звенеть -
к домам тянуло,
с людьми небезопасно, но зато
с людьми вкуснее.
Его смущали комары, зудя
о размноженьи,
а он хотел возвышенно парить,
считая звёзды.
Высоконравственность людей - к нему
пришла на память.
И он великодушно им простил
рукоприкладство.
5.
Картина - средь травы высокой,
благоухающих ветров,
коровьи жизненные соки
струятся в звонкое ведро.
И как предчувствие утрат -
волненье благовеста дойки:
у колокольного ведра
четыре языка есть бойких -
четыре выменных соска.
Доярка, как звонарь их тянет.
В глазах коровиных - тоска:
телятиной телёнок станет.
И отдавая молоко
проголодавшемуся сыну,
корова смотрит далеко,
ведро копытом опрокинув.
* * *
В шерсти Земли давно завелись
резвые мошки да блошки...
Словно разгневанный василиск,
вдруг допустивший оплошность
маленькой вынужденной доброты,
вследствие скрытой приязни
к тварям земным -
в испражненьях руды,
мир покидает свой праздник.
Кончилась оргия бытия
в самозабвеньи агоний.
Уничтожают остатки питья
протуберанцы-драконы.
В память о людях, душою кривит,
став от добытых известий
мифологичным -
незыблемый вид
антропоморфных созвездий.
* * *
Ребёночек, довольный жизнью,
пускает пузыри,
как утопающий, который
жизнью стал доволен.
От неожиданности взвизгни,
а лучше поори,
увидев дельный крематорий,
правильный до боли.
Взвели заморские умельцы
и печи, и трубу -
всё, чтобы землю сэкономить
людям и животным.
Сыночек с обнажённым тельцем
выпячивал губу,
увидев из коляски "домик",
морщил лобик потный.
Он будущий маршрут предвидел
и потому взгрустнул?
Иль запах дыма не по нраву
носу оказался?
Коляску волочил родитель,
уже клонясь ко сну,
и к вечному причём. По праву
смерти сын боялся.
* * *
Никто не знает, что и как,
а только знают, кто и где.
Вот по реке плывёт моряк
по ватерлинию в воде,
а все твердят: "Плывёт дурак,
не помышляя о еде."
Ему бы рыскать, а не плыть,
гундосить, а не голосить.
Он тратит редкостную прыть
на то, чтоб волны прокусить,
а надо было бы схитрить -
на берег волны пригласить,
а там уж мы (хвала уму!)
кулич песочный испечём,
волна подкатится к нему -
подавится. Моряк почёт
снискал - не знают почему,
а только знают, что почём.
* * *
В партере суда громоздился народ...
Когда совершались на площади казни,
сбегался народ на щекочущий праздник
земных воздаяний за наши грехи.
Был в маске творец правосудья - палач.
Нельзя, чтоб возникли в толпе пересуды:
лицо палача, мол - лицо правосудья.
Уж очень жестокое это лицо.
Но нравственность так неуклонно росла,
что зрелище смерти сочли неприличным,
а так как народ к развлеченьям прилипчив,
пред ним распахнули ворота суда.
Но спрятаны казни от взоров людей,
и где же он, пулями к стенке прижатый?
Глазеем на суд, но судья - лишь глашатай,
зато палачи не скрывают лица.
ПУТЬ
Рождённый ползать ни летать,
ни в пропасть броситься не может.
Отяжелев не по летам
и не желая стать моложе,
он пробирается ужом,
изгибы почвы повторяя -
одним желаньем напряжён:
чтоб новых троп не проторяя,
существование сохранить
(но в поощряемых пределах),
"на сердце камень" - говорить,
оправдывая тяжесть тела.
Но там не камень, а цемент.
И чтобы полететь куда-то,
не хочет крылья он иметь,
а хочет приручить крылатых.
МЕБЛИРОВКА
1.
Стол дал обед на множество персон,
персоны не пришли, и столовались стулья,
потом они с сидений крошки сдули
и погрузились в неподвижный сон.
А ложки чайные к бутылкам лезли в горло,
узнать желая, есть ли краснота,
и обнажённой дичи красота
влекла ножи - рук не было коль скоро.
Двойные шторы охраняли полумрак,
в камине тухлом уголёчки тлели,
кипящий чайник на столе пускался в трели,
и вспыхивала люстра, словно знак
безудержной энергии рассвета
над бренным изобилием стола.
Случайный луч подобием стила
фиксировал снующие предметы.
2.
Стояли стулья под прямым углом,
садились люди загнанные в угол,
никто из них о мебели не думал,
а между тем, пускали стул на слом.
Впечатав ноги в пол, а лоб в ладонь,
они раскачивали ножки стульев,
и вылетали мысли, как из ульев:
цветок костра - не мёд, а лишь огонь.
И стул скрипел, но не сгорал дотла,
он даже, я б сказал, не занимался,
а кто горел - мышленьем занимался,
предпочитая мебели бедлам.
3.
Дать столу по морде ногой
и ножку сломать,
и бросить в рот среднего ящика
гирей пудовой,
чтоб с хрустом прорвала она хилый зоб
и рухнула на пол,
чтоб щепки паркетин
пронзили насквозь потолок побледневший.
ПЕРЕД ЗИМОЙ
1.
Опять скороспелая осень
итоги плодов подвела.
И кажется, листья - как осы:
не с веток летят - из дупла.
Их рой разрастался так скоро,
что падал.
А маткой корпел
тот первый листочек, который
своей желтизны не стерпел.
2.
Поля подёрнуты гниеньем,
из-под земли крадётся осень,
становятся деревья в позу
существ, подвергнутых гоненьям.
Я мимо них, я мимо, мимо,
туда, где лето долго медлит
и жителей небрежно метит
душою быстро воспалимой.
Деревья зеленеть устали
и желтизна вползает в листья,
природа с видом фаталиста
живёт со сжатыми устами -
ей предначертано молчанье
в непроницаемой вселенной.
А нам, живущим под Селеной,
предназначается мычанье.
3.
Опять тепло пошло насмарку.
И снова кутаться и ждать,
когда погонит в люк нужда
ручьи из млеющего парка.
Весной из ямы поднебесной
лилось - а вот осенний дождь:
что ты посеешь, то пожнёшь -
генетики закон известный.
* * *
4.
Действительно осень. Как жалко.
Не раз уж так было - но жутко.
А листьям и шатко, и валко,
и это всё правда, не шутка.
Вот озеро. Воды литые.
И листья плывут, будто рыбки,
пусть дохлые, но золотые.
И нет безнадёжней ошибки.
* * *
Волнение на море -
его встревожил ветер,
и волны станут вскоре
бросать на лодку сети.
И от морского рыка
со дна всплывает горе.
Рыбак поймает рыбку,
его поймает море.
* * *
Вперёдсмотрящий на вершине мачты
готовился кричать, когда взойдёт Земля.
Он отгонял миражи и мечтанья,
пытавшиеся зоркость посрамить.
На горизонте всплыл родимый сгусток,
но снова растворился в сумрачной воде -
а это значило, что бунт на корабле,
и бунтари сошли с былого курса.
Вперёдсмотрящий не любил вопрос:
куда стремится ветер или штурман?
и он не слышал палубного шума -
что родина ему? - была бы лишь Земля.
* * *
У моря нету чувства меры:
шумит все дни, шумит все ночи,
и поколенья волн источат
упрямый горный подбородок.
Как утомительны размеры
у водяного горизонта,
опять заката позолота
сдувается губастым ветром.
А я всю жизнь ищу примеры
соизмеримости с собою,
и удивляюсь я прибою,
его чрезмерному терпенью.
МОБИ-ДИК
Скитаясь среди океанов,
по волнам ли, в бездну ли канув,
плыл кит.
И в нём, в этой туше смышлёной,
для кающегося Ионы
был скит.
В погоне неслись китобои,
на шхуны сбегаясь гурьбою
с мелей.
Кощунство кричало фальцетом,
стремясь заглушить спермацетом
елей.
Планктон, пропадающий в пасти,
не чуял, что этот лобастый
горбун
его пожирает в несчастьи -
его разрывает на части
гарпун.
Но смерть Моби-Дика не тронет,
ведь Бога волнует Иона -
не кит.
И каждый спасётся от смерти,
в ком грешник с раскаяньем в сердце
сидит.
* * *
Скамейки принимают седоков
с покорностью объезженных лошадок.
Но только сел - и сразу был таков,
и мир вокруг и валок стал, и шаток.
Садился в центре города, в саду,
а вот уже скачу по перелеску,
галопом обмеряю красоту
и взглядом обвожу простор прелестный.
Везде птенцы, твердящие азы,
и в травах вижу ветра бег мышиный.
Лишь отдалённый перекат грозы
напоминает чем-то шум машины.
П Р О С В Е Т Л Е Н И Е
ЛЕКАРСТВЕННЫЙ ЦВЕТОК
Листочков настурции круглые лапки
приподняли свой золотой колпачок,
и запах раздался, туманный и сладкий,
пройдёт покупатель и спросит: "Почём?"
Здесь рынок, и клумбы цветов на прилавках,
названия их я не знал иль забыл,
и только настурции имя и запах
я помнил среди неотступной зимы.
Любимый цветок с мало-мальского детства,
который пронюхало в клумбе дитё.
Приникнуть к нему - это лучшее средство
от страха, что детство когда-то пройдёт.
* * *
Положите меня в холодильник
и навесьте на дверцу замок,
чтобы дни и года проходили,
но никто потревожить не мог.
Там до лучших времён почивая,
бородой зарасту я и льдом,
и привидится жизнь кочевая,
для которой проснусь я потом.
А быть может, отвыкнув от вздохов
и от сладких, но мстительных чувств,
я пойму, что без них мне не плохо,
и проснуться не захочу.
* * *
Готовлюсь к одиночеству Земному.
Я вижу только видимость людей,
и каждый хочет, поднабрав идей,
заставить жить меня чуть по-иному.
И эти "чуть" срастаются в судьбу.
О, неприятельское окруженье
людское! Боже, вслушайся в мольбу:
дай выйти из него без пораженья.
* * *
Прерывисто дышало лето
от градусов, растущих на дрожжах
отходов, газов, дыма, тленья.
Автобусы мокры от пота
разжиженных, плывущих пассажиров,
которые пытаются напрасно
хоть как-то отстраниться друг от друга.
А я сижу в тени квартиры,
с прохладой душа,
книг и одиночества
и постигаю суть жары
и жуть толпы под солнцем,
живущей под луной.
* * *
Среди людей различной мощности,
мне ненавистно, что раздули
назойливую видимость всеобщности
надежд и помыслов, мечтаний и раздумий.
Из всех отличий неположенных
спокойно терпят лишь увечье.
Да, я похож на каждого прохожего
своей наружностью, привычно-человечьей.
На этом сходство и кончается,
а дальше следуют различья.
Вон чайка на морской волне качается,
но разве в плаваньи таится сущность птичья?
* * *
Обыкновенно я ночами сплю,
а в эту ночь я оказался бодрым
и, возмутившись вдруг покоем подлым,
я вышел из-под крыш,
и, присмирев, под звёздами стоял.
Обилье их обозначало вечность,
и неуместной делалась беспечность,
с которою живёшь.
Я попытался трезво рассуждать
о бытии, исчезнувшем без вести,
и сгустки звёзд располагать в созвездья,
придуманные мной.
Молчание предметов и существ
усиливало звёздное сиянье.
Земли и неба тайное слиянье
нарушило покой.
Утихомирить душу я не смог,
и шум дневной не вышел на подмогу,
и подняла бездонную тревогу
простая тишина.
* * *
"У человека, помещённого в темноту,
возникают галлюцинации световых
пятен."
Из журналов.
Я дверь притушил и вошёл
в тупик темноты одиночества,
и каждый мой шаг, как пророчество,
о тщетных блужданьях вещал.
И вдруг я увидел огни
в оправе немого сияния -
глаза напряглись для слияния
с огнями, родившими цель.
Так правильно действовал мозг,
что даже зрачки мои сузились,
ведь он восполняет иллюзией
родную ущербную явь.
* * *
Нет одиночества в лесу,
хоть нет в лесу людей,
и я в него себя везу,
отняв у площадей.
Мне непривычно на тропе,
где нет ни лиц, ни харь.
Лишь иногда в лесной толпе
мелькнёт хвостом глухарь.
Вот так идти бы и глядеть,
как лес тропой прошит,
и сожалеть, что без людей
мне долго не прожить.
* * *
Народ-турист снимается с квартир,
однообразно густонаселённых,
мечтая отыскать вечнозелёный мир,
просторный для дичающих влюблённых.
Они берут с собой палатки и костёр,
запас консервов с запашком - на пропитанье,
и в их сердца вонзается восторг,
лишь взвалят на себя рюкзак мечтаний.
Как мало надо им, как много надо мне,
мечтающему с каждым днём всё реже.
Мечта, исчезнув, тяжелит вдвойне,
чем просто не исполнившись, как прежде.
* * *
Сердце поезда - в пятках колёс:
чем быстрее, тем пульс учащённей.
И целуя пространство взасос,
поезд мчится, судьбой увлечённый.
И судьба, под названьем маршрут,
и лихая пора расписанья
расстоянья любые пожрут,
отрыгнув невзначай опозданья.
Каково ж пассажиру терпеть
отношенье к движенью такое,
если может он оторопеть
от внезапной мечты о покое.
* * *
У Новгорода множество церквей,
живут они средь тусклых новостроек.
Я с поезда иду. Я не в восторге,
соскальзывает дождь с безлиственных ветвей.
Я ночь не спал - я вместо трёх часов,
в пути пробыл томительных двенадцать.
В гостиницах - аншлаг, и некуда деваться,
лишь церкви не закрыты на засов.
И прокляв человеческий вокзал,
божественным воспользовался кровом.
И с фресок Бог смотрел в меня сурово,
и я глаза смиренно опускал.
ДЕЛО ЖИЗНИ
Я магазинных карпов убивал,
я бил их молотком по голове,
и каждый бил хвостом - лихой пловец -
наверно, думал он, что уплывал.
Жестокостью невольной увлечён,
я бил в остервенении, сплеча.
Последний выдох их звучал, как стон -
и как я мог немыми их считать?
Стремленье к жизни сквозь предсмертный хрип
уверило, что мне они - ровня.
Густая кровь холоднокровных рыб
открыла мне, сколь хладнокровен я.
Я мог бы их оставить умирать
в безводном, но вместительном тазу
иль в ванне, где бы карп, а ля Марат,
геройски б сдох, не потеряв красу.
Я мог бы молоток отдать отцу
и на него вину переложить,
но понял я, что легче мне убить,
а быть безгрешным - как-то не к лицу.
Я карпов называл теперь едой.
Итак, вступил я, опустив глаза,
в порочный круг поруки круговой,
неразличимых добра и зла.
* * *
Тяжёлый смрад привычек
висит мечом Дамокловым.
Слова - в цепях кавычек,
и страсть - не здесь, а около.
И липнущий репейник -
тяжёлой грыжей паховой.
Разбей, а не распахивай
окно от нетерпенья!
Всего одно движенье -
а сколько неба свежего!
Могу созвездий жженье
с дыханьем жарким смешивать.
Не даст отгородиться
моё окно разбитое -
опять вернулись птицы
разбитыми корытами.
О, номер птиц-певичек!
Даю напрасно занавес -
потребуется заново
вставлять стекло привычек.
* * *
Я не могу себя отождествить
ни с целью, ни с идеей, ни со страстью.
Коль дальше так пойдёт, то я состарюсь
и не смогу себя обожествить.
И даже та единственная страсть,
которой у меня не оказалось,
и то бесцеремоннее касалась,
чем те,что не хотели мною стать,
но всё-таки во мне существовали,
и мыслей, и поступков сторонясь,
шепча: "Ты позабудешь скоро нас -
едва родившись, мы уж это знали."
* * *
Блажен, кто не осуждает себя в том,
что избирает.
К Римлянам 14, 22
Блажен ли я? Себя не осуждаю
за избранный желанный путь.
Пусть будет боль, снаружи пусть,
зато внутри я радость насаждаю.
Снаружи боль одолевает тело,
лелеет душу внутренняя боль.
А телу угождать изволь,
чтоб душу удержать оно умело.
Душа же скрытна. Уподобясь крови,
когда порезом кожу злят,
она прольётся через взгляд
и тем своё инкогнито раскроет.
Узнать мечтает Бог бесчеловечный:
с душой иль телом жизнь обручена?
Что плоть жалеть? - она обречена,
и лишь душа - мой облик вечный.
* * *
" ...божество всё великое обыкновенно
повергает во прах... завистливое божество."
Геродот.
Ответственность ложится на плечо
тяжёлой дланью,
когда самозабвенно увлечён
чужим желаньем.
Нельзя приоткрывать чужую дверь
излишне часто:
вчера - ещё свидетель, а теперь
ты - соучастник.
И так же, как людское большинство,
сменив обличье,
в завистливость впадает божество
из безразличья.
* * *
Первые ласточки пчёл
забрались в цветущий миндаль.
Я бы за радость почёл
закончить борьбу за металл.
Я бы взрастил кипарис
повыше диковинных гор.
Хочешь? - Будь добр, борись,
а я постараюсь быть горд.
Море легко размозжит
безумные волны о мол,
снова меня рассмешит
мечта, достижимая, мол.
* * *
Весна сосредоточена в цветеньи:
зелёное заглатывает свет,
а жёлтое бессильно отражает -
вот почему гораздо ярче осень.
Ей нечего терять, а потому щедра,
разбрасывает то, что всё равно отнимет
прискорбно недалёкая зима.
Не трепет в осени, а только здравый смысл.
Весна же так увлечена собой,
что взглядов наблюдателей не видит,
а потому щедра в своём стремленьи
заставить жить всё то, что под рукой.
* * *
Вот птица - вестница небес,
взвилась, помаргивая крыльями.
Вот неба голубой навес,
которым головы укрыли мы.
Смотри, какая пустота
чуть выше птицы испарившейся,
и знай, земная пестрота -
дух, пустотою возмутившийся.
И вовсе он не одинок
средь бесконечности пустующей,
и птица, как живой челнок,
с Землёю небеса связующий.
* * *
Мгновение медлит -
пора исчезать,
звон утвари медной
наполнил леса.
Взошёл до зенита
покатой горы,
увидел низину
высокой игры.
И зрелище тяжко,
уж лучше опять
стать тем же и так же
на небо пенять.
* * *
Осенних листьев высший пилотаж
кончается усталым приземленьем,
и я смотрю с печальным изумленьем
на весь лесной летящий экипаж.
Вот приземляется моя звезда,
она летит, но это не паденье -
лишь натянулась жесткая узда
незримого земного притяженья.
К моей звезде летевшая мечта
теперь уж вместе с ней к Земле вернётся.
Ужель и впрямь я небу не чета,
и быть землёю - всё, что остаётся?
* * *
Последний месяц осени - на деле
приспешник наступающей зимы:
он тщательно старается замыть
следы листвы на деревянном теле.
Он даже снегом стелется пред ней,
положенные сроки упреждая,
старательно декабрь убеждая,
что нет его дороже и родней.
Уж коль сама природа ищет смерти,
в такую пору жизнь в себе ищи.
Любое время года - временщик,
и ожиданьем можно время мерить.
* * *
Я каждый лист в отдельности жалею,
когда гляжу на пожелтевший куст,
стерпеть листа паденье - тяжелее,
чем бешеного времени укус.
Вот, говорят, что лес теряет краски -
в действительности он теряет лист,
который опускается с опаской
к земле, где все концы в один сошлись.
Ведь чтобы осень распознать в начале,
не нужен многочисленности блеск -
один листок с лихвой обозначает
всё то, что может обозначить лес.
* * *
Пространство разлиновано дождём,
каллиграфична пропись листопада.
Грустить а прошлом? Нет уж, подождём,
мне ничего от осени не надо.
Быть мудрым и любить всё то, что есть,
смиряя грусть о будущем и прошлом?
Нет, в этом унизительная лесть
сиюминутным мерзостям дотошным.
Уж лучше нетерпение невежд
с их верой в исчерпаемую горесть.
Есть в недовольстве сумрачная гордость -
единственная родина надежд.
* * *
На солнце не погасло пламя,
и по утрам ещё светло,
но иней на осеннем хламе,
и жёлтое почти бело.
А скоро вовсе заметёт
следы холодного убийства.
И братские могилы листьев -
когда опять на самотёк
ручьёв велеречивость пустят -
увековечатся травой.
Трава - творение искусства
забывчивости. Мы собой
невольно пополняем Землю,
и лучший памятник - слова -
прошедшее так не объемлет,
как вновь восставшая трава.
* * *
Декабрь диктует тему:
трагически гибнет год.
И на панихиду демос
к накрытым столам идёт.
И год будет памяти предан,
и станет он с календаря,
земные дела сотворя,
смотреть, как с портрета предок.
Рождение нового года
обходится дорого нам:
всегда умирать при родах
положено старым годам.
* * *
Под корень срубленная ёлка,
обряженная, как покойница,
стоит сверкающим осколком
многоголосой, стройной звонницы.
Игрушка каждая, как колокол,
качается, грозя паденьем.
И впрямь, когда проходишь около,
она скрывается с гуденьем.
И звон разбитого мерцанья
напоминает чем-то благовест,
в котором мне напрасно плакались
причуды древнего сознанья.
* * *
Январь извечно новогодний -
пора мечтательных начал -
единственный святой угодник,
которого я повстречал.
Его мы почитаем рьяно,
изводим ёлочьи леса,
чтоб долго в теле тлела рана,
а в жизни - счастья полоса.
Чуть позже вылупятся страхи
и заклюют ростки надежд -
и так уж столько глав на плахе,
как недописанный мятеж.
А тут ещё проходит месяц,
за ним услужливо другой,
и на крови желаний месит
насущный хлеб. Но я, изгой,
манкирую чередованьем
необходимых жестов, фраз,
я восседаю на диване,
и мне законы - не указ.
Так думал я. Но жизнь - болото,
скопленье трепетных трясин,
в них легче влезть, виня кого-то,
чем по поверхности трусить.
* * *
Дней непрерывная гряда
грядёт направо и налево.
Стоят по центру города
и делят время на две части:
на будущее и на то,
что никогда уже не будет.
А я в поношенном пальто,
живу и здесь, и там отчасти.
Я - в настоящем, а оно
есть вялое перерожденье
того, что быть со мной должно
в то, что уже со мною было.
* * *
Время - знахарь,
время - лекарь,
пахнет прахом
человека.
Время - и творец искусный,
и убийца утончённый,
то болтает увлечённо,
то, глядишь, язык прикусит.
И от власти в ослепленьи,
прёт, не ведая дороги,
и сметёт сопротивленье
пусть не сразу, но в итоге.
Мы с временем схожи в своём истоке -
всесильны. Но я - на короткий срок:
нет сил на победу в конечном итоге,
а есть только вера в победный итог.
* * *
Я б электроном быть хотел,
неисчерпаемым, как атом,
а я конечен - мой предел
рождением и смертью задан.
Но то, что было позади,
из будущего в мир ворвётся.
Я время не держу - иди -
я знаю, что оно вернётся.
