pravot

...Вместе с запахом её духов, влаги ветра и ароматов сочного лета откуда-то залетела струйка табачного дыма.
Неужели ещё кто-нибудь есть в парке? Глеб насторожился, но рука, тянувшаяся к центру женского естества Валечки, едва повинуясь, наконец шевельнулась, и мысли исчезли. Дальние дома дрогнули, из-за тучи проступила Луна и мягко осветила замершую на Валечкином лице восхищённую улыбку, открытые ноги, напрягшиеся плечи. Глеб стал было робко отводить руку, точно застигнутый врасплох - а вдруг она сейчас возмутится... подумает... скажет... - но Валечка накрыла её своей ладонью и улыбнулась ещё нежнее, заранее прощая ему растерянность. Всё в его голове, согретой девичьим дыханием, закружилось, давние и свежие воспоминания смешались, теснимые ворвавшимися голосами, отрывистым шарканием, шелестом, смехом, любовью, сладостными предчувствиями вперемежку с укорами себе - что же я медлю? Что же я... Ведь сколько раз проигрывал такую ситуацию в воображе нии... кончики пальцев будто ощутили тончайший слой влаги - или это всё продолжают таять тела? Кажется, если пальцы осмелятся продвинуться ещё чуть-чуть, там возникнет электрический разряд. Луна затуманилась, похожая на оброненный в воду фонарь, озёрная поверхность неба накренилась, как при кувыркании на пляже. - Смотри, Жбан, гы-гы... Она уже вроде созрела. Можно теперь сходу, как по маслу... - Чуждый голос врезался в действительность, пронзая две хрупкие фигурки - обнявшись в преддверии таинства, они стали ещё тоньше, ещё эфирнее, но так и не успели превратиться в скульптуру, в голограмму чувств, которая могла бы остаться в парке навсегда! не успели, став невесомее, сделаться навсегда невидимыми для зла. Обдало холодом, вмиг обледеневшая небесная гладь зазвенела и, разбившись, мириадами льдинок развеялась по ветру, отчего он сразу стал колючим и промозглым.
Их было трое - коренастые, сбитые, скорее всего накачанные. Как они только умудрились подойти так бесшумно? Один, самый высокий из парней, чуть покачивался - или земля всё ещё дрожала в глазах растерянных влюблённых, слишком долго засидевшихся в парке. Слабый луч карманного фонарика запрыгал по оголённым ногам девушки, ощупывая их бесцеремонно. - Вот это ножки! - процедил сквозь зубы, не выбрасывая сигарету тот, кого назвали Жбаном. Он был чуть ниже остальных, приземистее, в кожанке, что делало его похожим на неуклюжую рептилию с картинок о мезозойской эре в учебнике зоологии.
- Валечка, - неуверенно прошептал Глеб и плотнее прижал её голову к своей, - успокойся, главное - никого не бояться.
Валечка быстро одёрнула юбку и поёжилась. Глеб настороженно поглядывал в сторону подошедших, всё ещё, видимо, надеясь, что они пошутят и пойдут себе дальше.
В памяти девушки пронеслось сообщение из теленовостей прошлой недели: в одном из парков был найден труп изнасилованной и изрезанной на куски женщины. Валечка встрепенулась и сконфуженно привстала. Трое стали полукругом, не собираясь, судя по всему, уходить, и продолжали перебрасываться похабными шуточками.
Глеб тоже припомнил подобные случаи - они словно прочитали мысли друг друга - пересказываемые знакомыми друг другу в очередях, на остановках, на вечеринках. Но зачем же резать?! - ни с сего ни с того возникло идиотское в этой ситуации недоумение, и он суетливо оглянулся, сдерживая волнение и страх - нет ли ещё кого поблизости?
- Бесполезно, - угадал его намерение третий, - сам Господь Бог, как говорится, не поможет. Сами виноваты, другие в это время по домам любовью занимаются.
Его дружки снова загоготали. Высокий, надменно кривясь и ухмыляясь, неторопливо перекатывал по дорожке округлый камешек носком ботинка, на котором металлическая пластинка отражала вновь появившуюся любопытную Луну. Дорогие ботинки, импортные.
В чём виноваты?! Валечке хотелось заплакать, но где-то она читала, что звери наверняка нападают когда видят, что их боятся.
- Уйдите, ребята, - несмело произнёс Глеб, и добавил: - пожалуйста. - Ха! Ты слышал, Беня? - почти закричал Жбан, обращаясь к высокому, у которого брови так выделялись над остальной частью вытянутого лица, что походили на лезвия, какими можно было бы брить мамонтов, и опять повернулся к Глебу: - Чмырь, ты нам указывать будешь?
Глеб промолчал, и, глядя на то, как Жбан нетерпеливо потирал мясистый кулак о ладонь другой руки, автоматически отметил, что он скорее всего не пьян. Тот, третий, тоже. Валечка нахмурилась и, презрительно сощурив глаза, время от времени приоткрывала их в немом отчаянии, чтобы послать тревожный сигнал тому, кто ей в эту минуту дороже всех. А что он мог сделать? Они вон какие здоровые. Тем более - трое.
- Ребята, - начал было Глеб, заранее не веря в действенность слов, - это ж не по-людски вообще.
- Ну да-а, не по-людски-и-и! - отвратительным писклявым голосом возмутился третий, выступая из тени. - А всё самое лучшее себе - по-людски? Слышал о том, что нужно делиться с ближним?
- Я жил когда-то в Средней Азии, - обречённо продолжал Глеб, подавляя замешательство, - там беспредел. Но когда вечером или ночью парень с девушкой проходит - никто их не тронет...
Даже самая отъявленная мразь , - хотел добавить он, но голос дрогнул. Беня не слушал, и, шально подмигивая Валечке, не дал Глебу договорить бесполезное вразумление:
- Вот сейчас трахнем эту куклу, и будет по-людски.
- Самым что ни на есть гуманным образом, - повизгивая от удовольствия, доставляемого собственной пошлостью, вставил третий, которого ещё никто пока не назвал по имени или по кличке. - Без грубости, без насилия. Хи-хи... По-человечески то есть.
- Это точно. - Всё ещё гадостно подмигивал Беня. - Не бойсь, красавица, на куски не порежем. Мы ж люди интеллигентные, просто проходили мимо и захотелось.
От взрыва хохота с дерева поднялось несколько ворон. На Глеба уже никто не обращал внимания, будто его и не было - испарился, снедаемый собственной беспомощностью, или ушёл в себя под наплывом болезненных ассоциаций. - Вот послушай, девочка, - не унимался третий Глебу показалось, он его где-то видел - уж не на одной ли из тех лекций? О вере, гармонии... забыл уже. Любое проявление жизни... , - послушай, как тебе это нравится: сначала Жбан ласкает, Беня молится и одновременно готовится, а я орудую - нежно, щадяще, заботливо, чтобы не прогневить святого духа. Потом Беня ласкает, я молюсь и по новой готовлюсь, Жбан...
- Можно не ласкать, - поправил Беня, - она готова, обласкана уже этим... - кивок в сторону Глеба, - говорю же вам, как по маслу пойдёт. Глеб, совершенно подавленный абсурдностью положения, собрал остатки решимости, взял девушку за руку, и сделал попытку увести её, но Жбан успел схватить другую руку, которая в его кулачище казалась птичьей лапкой. - Пусти, сволочь! - заорал Глеб, но голос сорвался на хрип.
Тот лишь хмыкнул в ответ и резко дёрнул Валечку в свою сторону. Она вскрикнула, оторвавшись от Глеба, но не упала, подхваченная длинными, как у гориллы, лапами Бени, который сразу же начал её тискать. Глеб бросился к ней, но, споткнувшись о выставленную Жбаном ногу, уткнулся лицом в горькую пыль у края дорожки. Терпкий запах собственной крови из разбитого носа в первое мгновение испугал, но он тут же взял себя в руки и вскочил. Пыль попала в глаза, он наугад ткнул несколько раз кулаками в стороны и, сопровождаемый смешками после оглушительной затрещины, которая пришлась на ухо и левый висок - кулак у Жбана был увесистый и, судя по всему, профессионально набитый - отлетел к скамейке и уткнулся щекой прямо в то место, где они только что сидели с Валечкой, обнимаясь. Доски с потрескавшейся краской ещё не успели остыть. Даже щели в них продолжали излучать болезненно приятное воспоминание. Пошевелиться никак не получалось, но придал сил исступлённый крик Валечки, моментально прервавшийся - кто-тозакрыл ей рот ладонью. Глеб снова поднялся, покачнулся и сделал шаг вперёд, поражаясь, откуда внутри его, несмотря ни на что, такое тягостное, нарастающее и прочное спокойствие. Он никогда бы не смог в себе даже предположить нечто подобное при мысли о таком происшествии. Мягко сказано - происшествие! - слово-то какое. Беда, трагедия? Худшее из всего, что можно было ожидать? В том-то и дело, что не ожидали. И никто не ожидает. Это потому, что в неведении - блаженство. Треск одежды, зубчатый скрип молнии - той самой, на которую Глеб так часто благоговейно поглядывал, когда было ещё светло и думал, что наверное легче сдвинуть небо, чем её расстегнуть. Приглушённый, грудной стон Валечки. Каково ей сейчас? О чём она думает? Думает ли?...

Если Вам захотелось узнать, чем же кончится это приключение, а заканчивается оно весьма неожиданно, покупайте книгу Владимира Исаева "Право на близость".

Отрывок из повести Владимира Исаева "Письмятник"

Люди бывают разные. Не только по профессии или по характеру - хотя, конечно, и в этом тоже - но я имею в виду другое: по внутренней, так сказать, сути своей. Есть люди-свиньи и люди-орлы, сивушники и мокрушники, эксгибиционисты и марксисты, святые, жмоты, козлятники , стервятники - всех разве перечислишь... Так вот, я - письмятник. Моим главным и жизненно необходимым занятием всегда было вскрытие чужих писем. Это шло из души, из недосягаемых её глубин. Для этой цели я даже в разных местах на время устраивался почтальоном, но везде быстро дознавались, что что-то не так, и выгоняли. Нет худа без добра , - думал я и радовался новой возможности быть свободным гастролёром. На почте-то оно, ясно, по-своему неплохо, так как всё вроде бы на законном основании - забираешь письма домой, разбрасываешь горкой по столу, зажигаешь свечу и весь так и исходишь глубокой экстатической дрожью в сладостном предчувствии сокровенного... Однако территория уж слишком мала - за полгода в нескольких подопечных домах все внутренние мирки как на ладони: кто в кого влюблён, беременен или разведён, кто ждёт, верит, проклинает, бросает, кто что требует, помнит, забывает, теряет или ищет, чем вообще занят и на чём тащится ... Уровень образованности и грамотности - по стилю и числу ошибок - каждого жителя мне давно известен, и от этого целые кварталы, бывает, кажутся какими-то мёртвыми. Проходишь по дворам, встречаешь кого - словно призрака. Нет его, нет, потому что ясна для меня вся его подноготная, как дважды два. Я знаю даже больше, чем он сам о себе знает. Хожу вот так и хороню про себя одного, другого, третьего... Ничего, мол, ты, дружок, уже новенького о себе не скажешь и ничего в мире не откроешь, будь ты хоть семи пядей во лбу, потому как жалкий ты сучий кот.
Хотя во все времена существовала своеобразная отдушина для скуки - не все люди любят письма писать. Иной засядет себе эдаким отшельником в однокомнатной своей клетушке и даже газет не выписывает. Чёрный ящик - так назвал я это явление. Но как бы там ни было, а пара-тройка писем, или хотя бы одно единственное, а всё ж и такому когда-нибудь придёт. Столько же и он, как правило, отправит. По трепещущим буквочкам или дыханию от бумаги, чуть подплесневелому или приторно-ванильному, сразу замечаю, что вот она, родимая, здесь зияет чёрная дырочка в околочеловеческом пространстве. К ней-то я и устремляюсь со всем моим опытом и вожделением. Завязываю ожесточённейшую переписку от имени адресата-затворника, представляю при этом, что не я пишу, а другой, вполне реальный земной человек. Потому что мне участвовать в переписке в некотором роде запрещено - я ведь для иных, более возвышенных целей создан. Само собой, почерк, стиль подбираю, чтоб никто ничего. Горячо пишу, с азартом. Тут-то он и раскрывается, аленький цветочек мой, всеми переливами души ко мне тянется - то есть к воображаемому лицу - как к солнышку. Когда и с такими покончено, соки все из них выжаты, потайные несчастья изведаны, кромешная скукота наступает по новой. Тогда совсем и не жалко, что с работы выгоняют: всего-то от неё осталось - ненужная механическая формальность.
Бывают, конечно, особо редкие случаи, когда человек абсолютно путём корреспонденции не общается. Не беда, я и того распишу - заброшу сперва пробную весточку от имени какой-нибудь благотворительной организации, помощь предложу или ещё что, или представлюсь женщиной-красавицей с разбитым сердцем или холостяком-одуванчиком в зависимости от пола чёрного ящика , который адресочек получил в службе знакомств или от давнего общего знакомого, и пошло-поехало...
Конечно, оттого, что большое дело закончено, своеобразное наслаждение тоже есть, несмотря на скандалы, недоразумения и увольнения. Сидишь где-нибудь на обочине, как бог, и весь квартал, а то и полрайона с тобой незримо связано, души нараспашку, и все законы мыслимые и немыслимые знаешь, которые движут запущенным донельзя общественным бытием. Но мне всё-таки привлекательнее сам процесс, в котором и живость духа, и смекалка, и страсть нужна! Так что, совершенно охладев к тому, что стало прошлым, работать начинаю на тяпляп, прогуливать, письма вскрывать - по инерции, естественно - у всех на виду уже, а некоторые могу и не заклеить потом, и меня, разумеется, выгоняют. Но я ничегошеньки не теряю. Пару раз сильно штрафовали, даже уголовным судом грозились. Но за что же меня уголовным-то? Письма всегда доставлялись в целости и сохранности, ни одно ещё не пропало, а оттого, что существовала пустяковая промежуточная инстанция , никому вреда ещё не было. Во мне - как в могиле. Хотя и сам то я что-то вроде могильщика. Даже в каком!нибудь отдалённо-мистическом КГБ, на так называемой перлюстрации, и то повреднее меня человек может сидеть. Занимается будто бы тем же самым, а вот о душевном покое своих поднадзорных не заботится, и никаких глобальных выводов, благодаря своему занятию, не делает.

Теперь давненько уже, со времён последнего увольнения, я свободен. Пока новое место найдёшь - везде Требуется , но кому я с таким послужным списком нужен? - так и забудешь, когда последний раз зарплату получал. Похожу-похожу так, наслаждаясь красотами окружающей природы и жизни, на которые подчас из-за занятости некогда и внимания обратить, отмечу про себя, что новенького произошло, что осталось по-прежнему, и так как ничего на белом свете существенно не меняется, снова неудержимо, с обворожительно-неистовой силой тянет меня к подъездам многоэтажек со стройными рядами почтовых ящиков. Прикидываюсь я тогда эдаким бомжем, чтоб не вызывать подозрений во время просиживания на лестничных клетках в ожидании почтальонов. Хотя к тому времени можно и не притворяться - я уже весь прилично успеваю поистрепаться без денег и работы. Но для некоего морального оправдания действо прикидывания , или, обще выражаясь, актёрской игры, всё же бывает нелишне - ведь по своему внутреннему содержанию я ещё и человек глубоко интеллигентный, впечатлительный и с окружающими взаимовежлив. И далеко не обездоленный. По-настоящему запущенным бывает только тот, кто растерял всякие мотивы, стержни своего существования, и, как говорится, душевную страсть. Всё это во мне есть, ещё как есть! Бьётся силушка божья, силушка богатырская! Не пью я даже, не курю, сознательно не старею, можно сказать, чтобы только сберечь её и не растратить по пустякам.
Сижу однажды на лестничной клетке, которая давно мне ближе, чем дом родной, и жду заветных шагов. Наконец появляется раздобревшая, пообтёртая наждачкой бытовых трудностей почтальонша, в некотором роде, моя коллега, и слежу я за её пальчиками, как за крылышками ангелочка - в какую ячейку попадёт одно письмецо, другое, третье... Надо заметить, что почти никакая международная переписка для меня не препятствие: по-английски я говорю, по-немецки и по-французски читаю, с испанского и итальянского не спеша перевожу со словарём, китайские и японские иероглифы воспринимаю интуитивно, образно, без всяких слов или предложений. Для аккуратного вскрытия писем у меня собственного изобретения приборчик имеется - специальная чуть больше конверта рамочка, снизу батарейки и прочее для подогрева. По запаху или кончиками пальцев определяю вид клея и его температуру плавления, еслион не стандартный, соответствующе настраиваю своё устройство, и через десять-пятнадцать секунд письмо уже у меня в руках, а конверт не теряет свой целомудренный вид. С особо солидными посланиями или ценными пакетами работаю в перчатках. Количество отмычек для ящиков у меня сведено к минимальному с максимальными возможностями, то есть сочетаемостью со многими видами замков. Единственное осложнение заключается лишь в том, что работать приходится только днём, потому позже по пути с работы люди обычно выгребают львиную долю ценнейшего для меня материала. Спасает, как уже известно, то, что своим видом я покупаю право торчать где-нибудь под стеночкой или на ступеньках. Частенько, когда проходят жильцы, начинаю притворно дрожать, цокая зубами - зашёл погреться, холодно! - или завывать песни, икая для пущей убедительности, мол, смотрите, какой я пьяный, что с меня возьмёшь. Это действует, и из подъезда не выгоняют. Но долгое время приходилось терпеть и другое: некоторые, откуда-то возвращаясь, сильно меня толкали, срывая на мне будничную ярость. Чаще всего молодые. Ещё бы: сидит, неподвижное, живое, беззащитное, аполитичное такое, и, значит, асоциальное - как же пройти, не задев? Человек был бы не человек тогда. Не мужчина, говорят, а тряпка. Это ещё понять можно. Пару раз били, когда ловили на месте , с отмычкой в замочке. Здесь я всецело их понимаю, никаких претензий. Но когда, случалось, какой-нибудь подросток, долго вешавший, прощаясь у подъезда с подругой, ей на уши нежную и аппетитную любовную лапшу, вдруг останавливался рядом со мной, пробегая наверх по лестнице, примеривался, пристреливался, пока я тянул своё уа-уа-ва-ва... или У павильона пиво-воды... - и начинал дико, долго, атеистически бить меня просто так, иногда выкрикивал кия-а! со знанием дела, которое ему привили где-то в доступной всем секции борьбы - я просто не выносил. Плакал и еле доползал, харкая кровью, до очередного своего пристанища. Раз даже с переломанным ребром и незакрывающейся челюстью. Тогда я напряжённо занялся киоку-синкай особо жёсткий вид карате , по книгам, по кино, остервенело и настойчиво, прекратив на время гастроли , чтобы научиться безболезненно принимать на себя удары, а в случае особого зверства соотечественников дать сдачи. Получалось хорошо, здоровье-то у меня отменное. Много я тогда перебил старого инвентаря в захламлённых ничейных лачугах на окраине города. А чтобы сверить и усовершенствовать свои умения, подолгу простаивал под окнами борцовских спортзалов, наблюдая за тренировками. Впереди ещё ждут такие дела, - думал я,- надо сберечь себя для какого-нибудь решающего в жизни письма...