©MIP Company. All rights reserved.
Михаил Армалинский
М А Я Т Н И К
Стихотворения
Ленинград, 1976
* * *
Я спутался с Музой. Я думал, она -
такая же женщина, как и Венера,
которая может быть влюблена
в любого, хотя бы в меня, к примеру.
Но люди роптали, что Муза весьма
разборчива в связях и привередлива.
А вот ко мне подошла сама:
"Тебя выбираю!" - и в губы въедливо.
И тут я понял, что избранный я.
"Пойдём," - хорохорюсь, - любовью помериться."
А Муза в ответ: "Мне и нужен маньяк,
но помни, что я и Венера - соперницы.
* * *
Всё начиналось с вожделенья,
с неизъяснимых получувств.
Стихотворений выделенья
доказывали - получусь.
Вокруг меня взрастали страсти,
и продирался я сквозь них,
чтобы сказать бумаге "здрасьте"
и нанести смертельный стих.
* * *
Все неустроенны, все маются, тоскуют,
ничто не утешает боле, чем на миг.
Людские помыслы свою толпу тасуют,
выбрасывая козырь масти часа пик.
Брожу. Процесс броженью уподобясь,
меня от похождений нудит захмелеть.
"Ах, так?" - подумал я и сел в автобус,
и оторвать билет вдруг просит мя миледь.
Я рву и очень вежливо вручаю,
знакомство не замедлило зацвесть.
Она меня манит на чашку чая,
и в этом нечто дружеское есть.
На дружбу, правда, времени в обрез
(всегда на что-то времени не хватит),
оглядываюсь сумрачно окрест,
ищу, кто от меня её отвадит.
Не верю я в её порыв зловещий -
её раздену, глядь, а воздух пуст.
Видения весны я знаю наизусть -
они всегда напоминают женщин.
П Е Р И О Д
* * *
Достаточно солнца, песка и воды,
чтоб враз охватила людей летаргия,
загар, как прельстительная аллергия ,
по телу пошёл до участков святых
и встал пред уловкой преград многослойных -
купальника, шерсти, приличий, стыда.
И плещет вдоль берега, словно вода,
флиртующих тел разговор многословный.
* * *
Как странно попадать под власть
не зримую, но прочную,
и вдруг вонзиться в "ты" из "Вас",
и жизнь отбросить прочую,
повсюду видеть милый лик
и ликовать воочию,
и призывать заветный миг
срамного многоточия.
* * *
Прекрасно, что случай судьбой помыкает,
поэтому рядом с любимой иду,
и осени робкой она помогает,
срывая с деревьев листы на ходу.
С дороги нас выманил сумрак беспутный,
мы кружим смущённо, а надо вперёд,
и парк, от глубокого вечера мутный,
нам под ноги те же тропинки кладёт.
Единому мы, хоть и порознь, рады,
восторг осторожный на искренность скуп,
но чувствую я, что тепло её рядом,
и шея открыта для ветра и губ.
* * *
Я дивлюсь и давлюсь горьким комом непрошенным,
вдруг воспрянувшим к горлу. Я должен сказать,
что люблю приходить к постаревшему прошлому
и отыскивать в нём молодые глаза.
В этих прежних глазах дышит сон неразбуженный,
долгожданною явью наполненный сон.
Обнимаю рукой, небольшой, ненатруженной,
молчаливое тело, исторгшее стон.
И вопрос полусонный: "Мы вместе?" - Да, вместе мы.
И не веришь глазам, веришь только рукам.
Ведь вчера друг для друга мы были безвестными,
а сегодня мы стали известны векам.
* * *
Хоть полуночничай, хоть спи,
встречаешься ль, прощаешься -
не различить мне дней, как спиц
у колеса вращающегося.
И эти будни-палачи
мне выломали плечи,
а знахарь-мозг пока лечил,
меня же покалечил.
Я затянусь в толпы корсет,
я в ней поймать посмел-таки
чужую женщину в красе
из платья и косметики.
Все думают - её ищу,
нектар в курчавой роще пью,
а я ведь в ней себя ищу,
её лаская ощупью.
* * *
Лёд дыханьем растопя,
потонул в твоей судьбе,
что ни день - то без тебя,
что ни мысль, - то о тебе.
И подобно дождеветру,
запрудили всю округу
наши стражи-километры,
берегущие разлуку.
Грусти объявляю бой -
склонен к памятным местам,
где сближались мы с тобой
не по дням, а по частям.
Кабы знать, уймутся скоро ль
в сердце - кошки, в мыслях - лисы,
чтоб пустой постылый город
вновь тобою заселился.
* * *
Мы неизбежно отдалимся -
когда-то: вдруг или однажды.
Очередная одалиска
решится утолить мне жажду.
И очень скоро, очень скоро
ты летом, в загорелой коже,
приобретёшь себе партнёра,
слегка помедлив лишь, быть может.
Да, нам теперь придётся туго -
успокоенье береги,
что отдаляясь друг от друга,
мы приближаемся к другим.
Они, другие, неизвестней,
в них интересней забираться.
И будем познавать их тесно
и в познаваньи забываться.
Но жить другими, правду пряча -
лишь рваться наверстать простор,
и мы поймём, как много значат
единство наше и родство.
Мы станем вновь мечтать нервозно
сбежать в прошедшее, сюда.
Но, как всегда, уж будет поздно,
и будет поздно, как всегда.
* * *
Всё время возле нас
разлука скалит пасть.
Скользим - и хрупок наст,
лежащий между нами.
И льётся смех из глаз,
и Future in the Past,
и нету сил упасть
на тлеющее пламя.
* * *
И скован разумом, стремлюсь
к тебе, запретной и родной.
Любовный гимн тебе одной
цепями принципов гремлю.
Пускаю тело в оборот,
коплю служительниц огня,
но что они - мне твой бы рот,
о как бы я его обнял.
И пред глазами восстают
воспоминаний миражи,
за то, что древний мир ожил,
им по заслугам воздаю.
Средь умирающих вещей -
мир без могил и без гробов.
И если это не любовь,
то значит нет её вообще.
* * *
Я окутан насквозь неразлучной стеной,
да и ты ведь - не ты, а лишь собственный след:
то бывалые дни за тобой и за мной
кажут злые глаза нами прижитых лет.
Я морщины себе на лицо наносил,
чтоб хоть в боли раздумий надежду забыть,
можно только казаться исполненным сил,
а по сути своей мы исконно слабы.
Я поистине слаб, я воистину слеп,
и стучит моё сердце, как палка слепца.
Где ж ты, разум, несущий насущный мой хлеб?
Мы с тобою ведь очень похожи с лица.
* * *
Я хладнокровен с ней всегда и вполне,
бессилье перед мгновеньями - не в счёт.
А она в изнуряющем огне,
одно только слово шепчет: "Ещё."
С каждой встречей становится ясней,
что меня леденит её зной.
Только бы мне в себе с ней
никогда не узнать тебя со мной.
* * *
Конец настал закономерно,
разрублен узел в пыль.
Так быстро, сгоряча наверно,
уплыл недавний пыл.
Среди поспешного движенья
остроконечных ласк
лишь молвил семя отчужденья -
разлука родилась.
* * *
А я тебя ведь не боготворил,
я цену знал твоим уму и телу.
Зачем же я тогда приговорил
себя за расставание к расстрелу?
И ты, как пуля - вестница конца.
Какая разница мне, в самом деле,
из золота ты или из свинца -
ведь в сердце попадание смертельно.
* * *
Зима запала далеко под нуль,
продрог сугроб до косточек снежинок.
А я горю - мне не забыть одну,
и я пишу с отчаяньем, с нажимом.
Себя на части разумом расторг,
на чаши положил - какая больше весит?
И на одной - двухлетнее родство,
а на другой - слепой разлуки месяц.
Как вытерпеть? - себя я вопрошал
и отвечал, взглянув на жизни своды -
жди, чтобы месяц обратился в годы,
ведь нет такой любви, чтоб не прошла.
* * *
ПЛЯЖНАЯ ПАМЯТЬ
Я был сегодня там,
где друг для друга родились мы,
где полуочевидный срам
шлёт пламенные письма.
У камня я стоял,
ты опиралась на который,
твои молекулы искал
в его шершавых порах,
ходил среди людей,
заглядывал им в лица -
хоть что-нибудь от наших дней
должно же сохраниться!?
Я там сегодня был,
где я с тобою был как будто.
Как будто мой недавний пыл
не измельчался в буквы.
* * *
Я к тебе теперь ни шагу, ни ногой,
даже руки спрячу за спину, увы.
Пусть в твоей постели оросит другой
твою жажду романтической любви.
Я любил ведь не на жизнь, а на живот -
чтоб измять под ним волос твоих траву.
Пусть же рана от тебя заживёт,
вот тогда я хорошо заживу.
* * *
Перекрывая сердца шум,
припоминая свой обет,
я из последних сил пишу,
чтобы не ринуться к тебе.
Я радость помнить не хочу,
я не хочу терзаний!
О молодость - засилье чувств,
о горб воспоминаний!
* * *
Ты где-то там, среди мужей,
тебя пронзить мечтающих
или уже метающих
своё копьё в твою мишень.
Я, зритель, вижу недолёт
(вишу на память в рамочке),
кричу: "Подставь запретный плод,
чтобы попали в "яблочко".
* * *
Нет, это не тоска, а скука,
и соком слёз глаза не брызнут.
Ну, что ж, ещё одна разлука
приучит нас к разлуке с жизнью.
Других обнимут наши руки,
но вы, другие, им не верьте:
свирепа жизнь - вершит разлуки
она с безжалостностью смерти.
* * *
Мне без тебя живётся трудно.
И уповая на свободу,
я сердце, как значок нагрудный,
ношу чужим глазам в угоду.
Пускай они, узрев усталость
от бесполезных битв с собою,
теперь возьмут меня без боя
и разгромят всё, что осталось.
* * *
Что с миром сделать мне за то, что может он
жить без меня всё так же, как при мне?
Что сделать мне с тобой за то, что ты живёшь
при мне, живом, как будто я и не был?
Мне не под силу мир - велик он и умён,
я отыграюсь на тебе вдвойне,
осколок мира, вздох, песчинка, вошь -
тебя тащу с собой в суглинок или в небо?
* * *
Твой мир, мне ставший кровно близким,
навек ушёл к другим мирам.
И памяти читая списки,
когда я стану умирать,
твоё лишь имя я промолвлю
с протяжной грустью мертвеца.
А в остальном я буду волен
совсем не чувствовать конца.
* * *
Успокойся, она не придёт.
Перейти Рубикон, а не поле
ей придётся, когда подопрёт
одиночество пуще неволи.
Остаётся лишь ждать и мечтать,
вымещать на бумаге досаду
и ползучие дни отмечать,
чтоб найти путь обратный из ада.
* * *
Я предлагаю прошлому ничью.
Я думал, скоро вырастет забвенье,
но нет - с воспоминаньями ночуй
и вслушивайся, как звенят их звенья.
Я проиграл - какая там ничья?
Я и теперь всё не могу поверить,
что бесполезно рваться и стучать
в былого замурованные двери.
Что прошлое осталось лишь во мне,
а в мире всё давно уже другое,
что никогда стихами я не скрою
тебя - внутри от "без тебя" - вовне.
О Т Д А Л Е Н И Е
* * *
И впрямь, неприятная быль
случается часто со мною:
людей непроглядная пыль
встаёт непреступной стеною.
Иду. И ложится под шаг
знакомый стопам амфибрахий.
От смеха трясётся пиджак -
мой прах рассуждает о прахе.
И падают навзничь листы,
и ветер волочит их к лужам.
Из дождика ливень сплести -
и осени службу сослужим.
Мелькает прохожей спина.
Рука из кармана на воздух,
совсем не затем, чтоб обнять,
а чтобы держать в ней авоську.
* * *
Спаси меня от этих дней,
неведомая спутница.
Твоё явленье сбудется,
но вот когда? - тебе видней.
И если я не поражу
тебя - то лишь случайно.
Я пережду отчаянье
и жизнь пережду.
* * *
Кому бы написать письмо
о том, что в жизни очень трудно,
и, шею повязав тесьмой,
стул оттолкнуть и... рухнуть грузно
из-за непрочности тоски,
разорванной руками нимфы,
чьи напряжённые соски
прокалывают стенки лифа.
* * *
Обожаю наблюдать я шуры-муры
у больных словесными восторгами,
ведь слова, как карточные шулеры,
мысли и желанья передёргивают.
От азарта на телах испарина.
Для меня ж особо примечательно,
что слова обыгрывают парочку,
к вечеру раздев их окончательно.
А природа на молчанье многоточий
смотрит, но не так как я, а походя.
Ветви на ветру трясут листочками,
как плечьми цыганки в танце похоти.
* * *
День возрастал, росла его длина,
ночь медлила, настать не успевала.
Повылезали кошки из подвалов,
чтобы скорей под солнцем долинять.
Настала откровенная пора,
когда мужчины, словно камикадзе,
пожертвуют собой, чтоб домогаться
прямых потомков своего ребра.
Оно - твоё, хоть вне тебя живёт,
и пусть оно с лихвой одушевлённо:
часть целого - субъект удешевлённый.
Так присовокупляй к себе своё!
* * *
Я жду неведомо кого.
О имя, как его мне мало!
Пусть состоится уговор
о совершении скандала.
(А разве это не скандал,
коль взгляд при всех оближет тело,
а тело будет ждать, когда
я перейду от взглядов к делу.)
Придёт - и в каждом жесте - зов.
Как сердце усадить на место
при помощи нелепых слов,
когда слова стремятся к жестам.
ВЕРЕНИЦА
1
Её работа - копаться
в чужом грязном белье.
Она - прекрасная приёмщица.
Грязны у неё пальцы,
но нет простыни белей
её грудей и шеи. Хочется.
Она отмоет руки,
обхватит ими меня -
и что мне до её профессии?
И лоно её упруго,
его под себя подминал -
нечистый нас попутал, взвесил и
как тюк белья забросил
на гору связок живых
и направляет нас в чистилище,
чтоб разрешить вопросы:
кто чист из нас двоих,
а кто из нас - греха вместилище.
2
Она не в лесу, она не русалка -
она на лесах, а вокруг штукатурка,
и бёдра её заключает не хвост,
а пуще того - голубые штаны.
Но взгляд под платочком настолько русалочий,
что тиною пахнет раствор засыхающий.
3
Входя в очередную роль,
Вы шли - такой закон стал.
А я вдруг произнёс пароль
случайного знакомства.
Ваш отзыв вежлив был, но сух,
хотя по сути - верен.
Глуша сердцебиенья звук,
я Вас довёл до двери.
Я Ваших глаз узреть не мог
за тёмными очками,
а сердце сотрясало мозг
подкожными толчками.
Я думал, что придёт повтор
ушедших ситуаций,
и вновь очертится узор
любимых комбинаций.
Но нет - я проиграл забег,
начавшийся так славно,
живём, не помня о себе,
а о других - подавно.
В непроходимой темноте
наткнулся на свиданье,
в котором Вашей красоте
другой давал заданье.
Вернулась суета сует
и осознанье тлена,
и стал невидим белый свет,
и стала жизнь мгновенна.
4
Служитель Муз. И ты его служанка,
вокруг да около поэзии снуёшь.
Придёт Пегасик - резвая лошадка -
поэт почувствует, что положенье шатко:
то влезет на неё, то упадёт с неё ж.
И ты бежишь к нему - целебным поцелуем
стереть ушиб на поэтических местах.
А он уже с другой во всю балует,
тебе же в оправданье намалюет
слезами эпиграмму на семи листах.
И тут заплачешь ты, но уж совсем иначе.
Я подвернусь, утешу, обниму,
тобою вдохновлюсь - и выйдет стих удачный.
Теперь не женщина, ты - Муза. Это значит,
что ночью явишься к нему не к одному.
5
И вьюга, развиваясь по спирали,
из слякоти возобновила лёд.
В телах - последнего тепла оплот,
и в них ветра дыхание спирали.
Ведь утро было грязью нулевой,
а вечер выдался какой свирепый,
перцовка злая, разговор нелепый -
и сердце овладело головой.
О ситуация "а ля Онегин",
когда моё признанье: "Же ву зем" -
наткнулось на ответ:"Я замужем".
Но в этот раз ответ исполнен неги.
МАТЕРИНСТВО
Курчавые пальцы младенца
сжимали податливый воздух.
Выкидывал малец коленца,
и голод костей по извёстке
ещё не отторг от сосца.
Но мать молоко на сосок
увесистой плоти закрыла
и ждёт поцелуев отца.
Младенец худеет с лица.
Но лучше любовь, а корова
заменит иссякшую мать,
что так истомилась без крови,
которая плоть поднимать
способна в теченье секунды.
Сосок надо выдернуть скудный
из дёсен родного младенца
и выкинуть мужу коленца.
* * *
Я вижу, как женщины, телом крепясь,
в толпе на смотринах,
в мечтах примеряют мужчин на себя,
как платье с витрины.
Мужчины ж готовы витрины разбить,
собою укутать,
и ждут лишь сигнала ресницы, губы,
касанья, укуса.
Друг другом обузданы наши глаза.
Мы с улиц свернули,
жалея, что встречных примерить нельзя -
идут ли к лицу ли?
* * *
Как трудно радость обрести.
И чтобы взять её руками,
мне нужно семенить словами,
блюдя приличия престиж.
Как тошно разговор плести,
велеречивостью давиться,
а в руки взял - кричит: "Пусти!"
Куда тебя пустить, девица?
* * *
Я женщину хочу чужую,
хочу чужих волос и пота,
чтоб нас сомкнул любовный ужас
и пряных судорог икота.
Хочу я к ней склониться низко,
до сокровенного озноба,
чтоб стала мне родной и близкой.
Чтоб захотеть чужую снова.
* * *
Как легка любовь без любви,
тел признательных святотатство.
Из нуждающихся половин
грянет целостности богатство.
Беспокойство отрешено,
только миг волшебствует магом,
и стыдиться нам как-то грешно,
и бесстыдство - великое благо.
* * *
Общественный сортир,
но всё разделено:
мужскому ассорти
лечь с женским не дано.
Но всё ж оно само
сползётся в труб мешки,
и женское дерьмо
обнимется с мужским.
М О Л Ч А Л И В Ы Й С Л У Ч А Й
* * *
Теперь у меня настроенье другое,
всё дальше и дальше я в лес углубляюсь,
всё меньше и меньше под кожей покоя,
но я улыбаюсь, но я улыбаюсь.
Я вмиг одинок, лишь уйду от кроватей,
меня призывает их муть голубая.
Деревья вокруг - на меня наплевать им,
а мне пригодилась бы ласка любая.
* * *
Костёр жевал последние поленья.
Я, положившись на твои колени,
своё сердцебиение тая,
осознавал величье бытия.
За небо зацепился звёзд репейник,
и насекомые, чуть ниже, в нетерпеньи
пускали кровь, чтоб наш огонь унять.
Нет, никому нас было не понять -
мы сами ничего не понимали,
мы только молча сумеркам внимали
и, чуя остывающий костёр,
взгляд становился хищен и остёр.
* * *
Вокруг закономерное уродство.
Незаживающую память саднит.
Я буду в переполненной квартире
использовать усталое устройство,
которое находится меж задних
конечностей девицы-психопатки.
Я сам узнал - не нужен был Вергилий -
что равнодушье - экстра-пытка ада -
меня пихнёт на рёбра и лопатки,
разящие, увы, желанным смрадом.
* * *
Теперь я так, пожалуй не скажу,
я выберу слова витиеватей,
не прикоснусь к былому багажу,
который спит под каждою кроватью.
Я обегу колючие углы
и обниму любезную покатость,
и, чтобы заподозрить не смогли,
произнесу я ласковую гадость.
Я утаю пожизненную боль,
и, взглядом наслажденье попирая,
вполне я буду искренен с тобой,
опять свои надежды оперяя.
* * *
Мной рождённых желаний не слышу -
ты молчишь, предъявляя поступки.
Звук словесный считается лишним,
если узнана радость по стуку
твоего пресловутого сердца,
в ощущеньях набившего руку.
И его беспрерывное скерцо -
это вопли опального звука.
* * *
Мы долго молчали. Теперь мой язык
с твоим языком, посещая друг друга,
с трудом изучили звучаний азы,
сокрыв междометьем сердечную ругань.
А ежели мы пожелаем опять
разбить на страстях звуковые колодки -
в объятьях заклинимся. Не отступать -
пусть наши сердца друг по другу молотят.
* * *
Она пытается сокрыть
молчанием свои мечты,
и правила её игры -
не строить, чтоб не жечь мосты.
Не строй, не жги. Но у реки,
в которой брод затоплен был,
недоуменье изреки
и вымести смирённый пыл.
Дыханье глаз и ропот рук
желанья дерзко выдают -
смешон болезненный испуг
в речах страстей искать приют.
Молчанье усыпляет мозг
неотвратимей, чем слова.
Скорей заговори,чтоб мост,
не дав достроиться, сломать.
* * *
Я боялся любви, я хотел быть спокоен
и тобой умертвлять оживавшую плоть,
в отвращеньи к тебе был надёжный оплот -
я не думал, что время подстроит такое.
Я забыл о твоей худосочной груди,
перестал замечать угловатость движений,
похотливый огонь превратился в священный
и не только тела, но и души обжёг.
Признаюсь - я люблю, предавая мечту.
Оправданий себе не могу я придумать,
я себя предаю и огню, и мечу,
но в объятьях твоих я опять воскресаю.
* * *
В подарке бескорыстном есть корысть -
ответным даром видеть восхищенье
и, воротясь к разбитости корыт,
припоминать былых богатств хищенье.
И вот, в своих твореньях растворясь,
себя по строчкам собирая прежним,
воздвигнуть дверь, и, ею растворясь,
тебя впустить, в ответ предвидя нежность.
* * *
Молчать и слов не находить -
становится уделом...
Мы с нею просто не хотим
во власти жить у тела.
У нас, пожалуй, есть душа,
она от ран бунтует,
напрасно тело, чуть дыша,
её собой бинтует.
* * *
Ничто не повторится слово в слово,
при повтореньи сменятся слова,
и лишь поступков трезвая основа
во всём до омерзения права.
Мы те же остаёмся, что и были,
но обрастаем бременем словес,
и с нами приключившиеся были
мы называем чудом из чудес.
Прошедшее всегда необычайно.
и как неповторимости печать,
в разлуке каждой кроется печаль -
ведь в жизни всё последнее - печально.
И как алхимик ищет превращений,
замешивая в колбах вещества,
так в поисках нетленных ощущений
мы спутываем наши естества.
* * *
Уже протягивает лето ноги,
деревьев тени делая длиннее.
А мы с тобой, как прежде, одиноки,
и наша связь всё крепче леденеет.
А мир вместился в горизонт залива,
и женщин в мире много, как на пляже.
Зачем грущу, когда нетерпеливо
ворочаются под лучом палящим.
Но я иду тернистою тропою,
на ней уж было столько катавасий...
Оказывается, есть связь с тобою,
и просто ты, уже без всякой связи.
* * *
Мы с тобой из разных миров,
с тем лишь сходством, что там и там
восхищают пятна Миро
и желаний чёрных там-там.
В остальном ни я и ни ты
общих точек над i не найдём.
Мы дождёмся с тобой темноты
и, наверно, сойдёмся на том.
* * *
Пристало проживать с тобой,
предвидя верное прощанье.
Любовь растили на убой
и ей жиреть не запрещали.
Среди былых костей и кож
и мясо наросло и сало -
пора её пустить под нож
пока она тощать не стала.
Но страшно нам увидеть труп -
глаза смыкаем мы в постели,
надеясь, что любовный круп
ещё немного потолстеет.
* * *
Так много друг о друге знаем,
что мы состарились уже.
И рана, некогда сквозная,
теперь - улыбкой до ушей.
Уйти б куда-нибудь в неведаль,
и там, ступив на новый круг,
без перерывов на "о, беды..."
кружить, не слыша сердца стук.
И вот опять, придя к началу,
не удивляясь ничему,
стараться буду я ночами
скрутить для шеи бечеву.
Надеть последний круг на выю
твою - и кончатся мечты:
мои дороги круговые -
в их центре возлежала ты.
* * *
Я за руку её держу, а сам смотрю
промеж голов, где в профиль
лицо прекрасное грустит - сложнейший трюк
придумал Мефистофель.
Я телом и привычкой с ней, а вот душой
я отошёл от тела.
Я всё ещё живу, а с ней я неживой,
и смерти нет предела.
П О Р А П Р О Щ А Н И Я
* * *
Когда окончится волненье
у наших планомерных встреч,
придёт привычка - по веленью
старинных заповедей.
Лечь
придётся повинуясь долгу,
что вырос из твоих даров,
и заключается в недолгих
разлуках но день.
Хрупким кров
окажется над нашей тенью -
непостоянство новизны.
И с вновь родившимся смятеньем
шагнём по сторонам.
Возни
упрёков липких не потерпим.
Покой безрадостный ценя,
отметим лишь, что запах терпкий
на нас от тел чужих.
Меня
да и тебя уже не тронут
признанья, данные с трудом.
Теперь не понесём урона
от недомолвок.
И притом
всё так естественно случится,
что и взбеситься невдомёк.
Твои торчащие ключицы -
засовы, сердце же - замок.
* * *
Прощать - это значит прощаться:
прощенье тебе не простят.
Ведь тело под именем "счастье"
по притчам для дерзких растят.
А ты - зауряднейший "шизик",
жующий надежды старьё,
при этаком образе жизни -
не жизнь, а прообраз её.
И взяв, как препятствия, женщин,
устроив из жизни забег,
ты к ним относился, как к вещи,
а надо - как к "вещи в себе".
* * *
Мне всё равно к кому во сне
прижата грудь твоя худая -
сил у меня на ревность нет,
а на любовь едва хватает.
А раньше (верь, я не шучу)
я пил взапой любовь парную.
Теперь лишь к прошлому ревную
воспоминаньем прошлых чувств.
* * *
Пора прощания уже не за горами.
В те времена ещё, когда мы загорали
на острове диаметром в три метра,
разлука в нас была уже заметна.
Нас окружали тина, пена и осока,
из нас любовь и солнце выжимали соки.
А я, не признавая моногамий,
смотрел на женщин с яркими ногами -
твои объятия глаза не затмевали.
Они на берегу с другими затевали
подобие прекрасных отношений,
которые у нас - петлёй на шее.
* * *
Ну, слава Богу, ты воспряла, ревность -
так значит я и впрямь ещё живой.
И новизны стремительная бренность
не так уж и стремительна порой.
Её удерживает чувств избыток,
который превращаю я в слова.
Знать и молчать - и этот путь испытан,
но я недолго по нему сновал.
"Быть или не быть" и прочие вопросы
такого сорта
мной разрешены,
и лишь с одним вопросом мне не просто:
какие нам слова теперь нужны?
Прощай! (О, как сентиментально слово!)
Разлука навсегда?! (Банальней слов уж нет.)
Кто ж виноват,что наших чувств основа
становится внезапно слов важней.
* * *
Ты с воем возвратишься в стаю.
И, поднимаясь на дыбы,
я о своей судьбе узнаю
лишь по превратностям судьбы,
лягну намеренья благие...
Но ты в одном была права:
да, чувства слишком дорогие,
чтобы доверить их словам.
* * *
Я так хочу сказать тебе "прощай",
но слишком уж звучит высокопарно,
и мы пока собой являем пару,
которую в супругов упрощать
стремятся те, кто видит нас вдвоём.
Любой прохожий вынесет решенье:
в глазах у них - друг друга отраженье.
- Слепец! В них отражение твоё.
* * *
Опять прощаться на века -
всё ради новых встреч мгновенных,
и радость в том невелика,
и горя мало в том, наверно.
Погибнет дней моих приплод
у времени (не Эскулапа),
меня урчащий эскалатор
к какой-то станции прибьёт.
И я очнусь на самом дне
людских разрывов и сближений.
Любви слепое заблужденье
ядром приковано ко мне.
Когда ж исчез гарем имён
и блуд в глазах и под глазами,
вдруг оказалось - у времён
завод окончился. Мир замер...
* * *
Что расстояние? - Оно то есть, то нет,
а ты во мне безвыходно пребудешь.
Пусть рвёшься ты из клетки памяти в просвет
без удержу - но я придумал удерж:
вот слово о тебе, вот целая строка,
а вот из строк нетленная решётка.
За нею ты сидишь - грядущие века
тебя помянут на любовных сходках.
Моё стихотворенье - это только клеть,
в которой ты живёшь - читателю гостинец.
О, люди всех времён! Бегите же смотреть
моих страстей диковинный зверинец.
* * *
Зажатый морем и горами,
хочу кричать - пишу стихи.
Мы вместе с чайками орали,
они - от счастья, мы - во сне.
Приснилось нам, что расстоянье
наш поцелуй создаст воздушным,
что мы живём на подаянье,
а не на жалованье судеб.
Мы даже бунтовать пытались -
друг друга смели полюбить.
В ущерб здоровью мы питались
мечтой с душком два года кратких.
Я думал, путь - моё подспорье
в движеньи к новому явленью.
Но горы - продолженье моря,
застывшего в своём волненьи.
* * *
Я очерчен тобой с бесконечных сторон:
ты - граница моя, где не ты - там не я.
Ощущение это для мира старо,
для меня же оно - не старее меня.
Ты настигла меня там, где плещут моря,
и замкнула кольцо очертаний моих.
И чем жёстче и чётче граница моя,
тем острее желанья и вера слепей.
* * *
Чтобы мною ты не овладела,
я себя раздаю другим -
так сжигают запасы хлеба,
чтобы он не достался врагу.
Но когда ты, меня настигая,
приникаешь к остаткам моим,
так пред ними благоговеешь,
что я думаю: враг ли ты?
* * *
Мы вкушаем великие чувства,
пишем в письмах святые слова.
(Эй, прохожая, дай целовать!
у тебя зреют дети в капусте!)
Лишь почудится мне, точно ты
спишь с другим - образуется ревность.
(Пусть, прохожая, ты не царевна,
но желанье сильней тошноты.)
...Очень мудро Он глину лепил -
столько чуждого в мирном соседстве -
так, мне помнится, в призрачном детстве,
онанируя, чисто любил.
* * *
Я выбрал то, что было ближе,
то, что заведомо в руке.
Моралью басни не обижен
о винограде вдалеке.
Синица исклевала руку -
ни выпустить, ни раздавить.
И как я мог такую муку
стерпеть под журавлиный визг.
Ведь я тобой приободрился,
подобный случай преступя.
И как я только умудрился
так близко подпустить тебя?
* * *
Любовь умирает по-человечьи -
скоропостижно и непостижимо.
Но лучше уж разум опустошим мы,
чем сердце своё, до конца и навечно.
И то, что вчера почитал кощунством,
сегодня считаю священным делом.
На свежей могиле любимого чувства
меня поджидает живое тело.
* * *
И "с глаз долой - из сердца вон",
и вечно на глазах - из сердца.
Лишь смелой череде имён
под силу в сердце затереться.
Ничто не нанесёт вреда
коварнее, чем постоянство.
Пусть будет всё, но не всегда,
пусть даже кончится пространство,
но снова распахнётся вдруг.
Метаморфозы, измененья...
измены положу на круг -
но только не оцепененье!
Ещё одно: чтоб этот раж
преображений, колебаний
то сталкивал б желанья лбами,
то разводил б их тешить блажь.
* * *
Прощай мой номер телефонный,
ты изменил, ты изменён.
А я, в тебя ещё влюблённый,
твоими цифрами пленён.
Я их забыть не в состояньи,
хоть и прошёл тот интервал,
когда любое расстоянье,
набрав их, преодолевал.
Я помню, стоило поведать
тех цифр магический черёд
возлюбленной, чтоб вмиг победу
одерживал над нею чёрт:
из трубки голос в жёны метил,
пока другой не выселял,
который тоже цифры эти
воспринимал как векселя.
И непривычный вид цифири
теперь играет ту же роль,
как в старой явочной квартире
переменившийся пароль.
Так имя всё ещё любимой
воспоминанья осенит,
когда его неотвратимо
уж имя новое теснит.
А имя новое не лучше,
лишь непривычнее оно,
его звучанье - новый ключик
от чувств испытанных давно.
Бороться с именем излишне,
когда оно в ушах звенит.
Так новым цифрам подчинившись,
исправно телефон звонит.
* * *
Рядом телефон, как пистолет -
тянет позвонить, как застрелиться.
Знаю наперёд её ответ,
знаю норов пули остролицей.
Всё равно к ним просится рука,
только не позволит разуменье.
Близость их мне тем и дорога,
что не поддаётся измененью.
Даже смерть не разорвёт кольцо
злого повторения печалей.
Где же выход, если за концом
новое предчувствую начало?
* * *
Ты дожила до слов:
"люблю", "навеки", "счастье".
И был их облик нов -
к тому я был причастен.
Росла разлук трава.
Вкусила ты изустно
извечные слова
и суетные чувства.
Я - съеденный ломоть.
А голод - он не дремлет:
своекорыстна плоть,
бесцеремонно время.
И вот в тебе затих
весь пафос заблуждений,
но в искренности их
был корень наслаждений.
Зачем же нам тужить,
что мы в себе не властны?
Уж коль остались жить -
то мы на всё согласны.
* * *
Нам не понять Ромео и Джульетту.
Лишь двадцатью годами овладей,
вдруг осеняет нас холодным светом
взаимозаменяемость людей.
От ранней юности давно оправясь,
погибнуть от любви - не по душе.
Но даже смерть их вызывает зависть,
как всё, что недоступно нам уже.
* * *
Когда деревья станут хорошеть,
я в женщине чужой посею семя,
ведь вражий мир всегда настороже:
чуть оступлюсь - и я повержен в землю.
Заболевая близостью людей,
я нежностью наружной исцеляюсь,
мне не увидеть сущности твоей,
вот почему за видимость цепляюсь.
Увы, не смерть нас разлучит с тобой -
другие средства есть, живей, больней, капризней.
Освобожденье - только через боль,
жестокость жизни - мудрость жизни.
* * *
Спеши, спеши - все острова раскупят,
останутся одни материки,
ведь скоро даже дураки раскусят,
насколько тесны здешние мирки.
Сними-ка со своих желаний мерку -
поймёшь, что у любого свой аршин.
Но коль я за день стих не совершил,
то бытие хоть на вершок, а меркнет.
Спеши-спеши отпраздновать разлуку.
Зачем давать порывам имена -
местоименьем имя заменяй,
пока не пристрастились мы друг к другу.
* * *
Когда тебя не вижу я,
то время свирепеет -
воспоминанья, не жуя,
глотает и жиреет,
Перегрызает нашу связь
переживаньем новым,
и наших отношений вязь
становится лишь словом.
И мы уже не те, о ком
мечтали мы годами,
мы под других ведём подкоп,
чтоб заложить фундамент.
Любовь, конечно не гранит,
её бы от разрухи
лишь одиночеству хранить,
но нет его в разлуке.
* * *
Здесь разворачивалось множество романов,
ведь это вам не что-нибудь, а Ялта.
И море чёрное, как будто чаша яда,
всем гарантирует забвение от будней.
По набережной я иду небрежно.
О, где Вы, где Вы, дамочка с собачкой?
Здесь бегают бездомные собаки,
совокупляясь страстно и поспешно.
А я, как гимназист, как школьник, как тинэйджер,
лелеял сны, мечтал, о бунте мыслил - я-то
забыл, что выжило лишь слова "Ялта"
средь прочих слов с потерянной душою.
* * *
Курорт, где все любить изволят,
был посещён недавно мною.
Там деньги пачками изводят,
там женщины идут стеною.
Я тоже был весьма настырен
и женщин облекал в объятья...
А у тебя любовь не стынет,
и ты рвалась ко мне из платья.
Какай-то самолёт залётный
в своей душе тебя доставил,
и этот край, уже зелёный,
твою самозабвенность славил.
А я, тщеславный и усталый,
твоим явлением разбужен,
страдал, что ты не из весталок,
а из покаянных распутниц.
* * *
Дискретные сигналы писем
случайно настигают нас -
медлителен извечных истин
тяжеловесный пересказ.
Мы возлежим на разных чашах -
на ложах у весов судьбы,
и даже неподвижность наша -
приём отчаянной борьбы.
Но разновесом редких писем
нам равновесья не достичь.
И падает с ветвей, как листья,
стихов подстреленная дичь.
* * *
Воображенье - это мой удел...
Когда она запропастилась в лето,
то мир вокруг настолько поредел,
что ни тебе ответа, ни привета.
О, как я из себя воображал -
она меня любила несравненно.
И на моём виске густела вена,
когда я от любви её бежал.
Но я был догнан, взят и возвращён
в пределы регулярности свиданий.
Я видел, как глаза её светали,
да и себя не мог не взять в расчёт.
Теперь - наоборот: ты где-то там,
где новизна рождает напряженье.
А я бегу тебя прибрать к рукам
и ублажить своё воображенье.
М Ё Р Т В А Я Т О Ч К А
* * *
Отвлекись и поверь,
это трудно, а нужно.
Видишь, в небе есть дверь,
там, за нею - окружность,
днями солнцем зовём,
а ночами луною.
Это мудрый приём
мыслить формой одною,
будто свет от небес
свят в единственном круге,
где сияет не бес
и не Божии слуги.
Днём ли, ночью - когда
в напряжении замер,
ты уверен - куда
обратиться глазами.
* * *
Скорей бежать к семи часам,
ко времени, когда я встречу
ту, о которой небесам
мечталось в доме человечьем.
И этой злобною зимой,
сжимающей тепло до боли,
моя любовь легко дополнит
всё недосказанное мной.
Когда ж устанут холода,
опять тепло в земле родится,
над нами зелень дней сгрудится
и распахнутся ворота.
Мы в них войдём, срастивши пальцы,
и солнце, выпучив свой глаз,
расплавит на сковавший панцирь,
и небеса обнимут нас.
* * *
В любой прямой - дрожанье пляски Витта,
в любом порыве - мёртвый ритуал.
И лишь любовь дала мне силу видеть
в несовершенстве вечный идеал.
Несовершенство. В нём основа мира,
и это осознав, есть два пути:
возненавидеть древние кумиры
иль полюбить их - и себя спасти.
* * *
Когда всё бренно, и ничто усердья
уже не стоит - чудо призови.
И верность в затянувшейся любви
придёт земным прообразом бессмертья.
Но не проверить верность - лишь поверить
в неё возможно. Но поди, сумей.
И ревность, отголоском страха смерти,
нас возвращает к бренности своей.
* * *
Мне подозрительна правдивость
непрекращающаяся.
Её напору воспротивясь,
уже не умиляюсь я.
Я вижу, в ней тобой припрятан
разоблаченья старый страх.
Такая чистота в словах
возможна лишь при полуправде.
* * *
Пустые вечера. Глаза пустые.
Наполнись сердце!
Навстречу лица движутся простые,
и цвет их серый.
О, если б знать где ты. А впрочем - к чёрту!
Я знаю, где ты -
ты у истока жизненной аорты,
у сердца где-то.
Не потому ли мне так больно стало
при каждом вздохе,
при каждом взгляде? - Это сердце сдало,
я жду подвоха.
Не кровью, как я думал, полно сердце -
тобою полно.
Я спазмой клапаны замкну, как дверцы -
и ты в полоне.
* * *
В округе моря нет, но есть зато залив,
в нём берегами горизонт обрезан,
в отличие от моря не безбрежен,
но хватит и его, чтоб мой огонь залив,
меня он охладил
и тиной рот забил.
Галлюцинаций нет. Тобой объята явь.
В действительности, облик твой повсюду.
Я от тебя бегу, пересекая вплавь
(нет, не залив - топиться в нём не буду)
безбрежную тоску -
ведь сила есть в мозгу.
Но в силе толку нет. Придёт и ей конец,
как слабости пришёл конец когда-то.
У ног лежит вода, и тяжек, как свинец
её покой. И острый луч заката
царапает залив,
меня не пощадив.
* * *
Природа без тебя ущербна,
чего-то ей недостаёт:
твоей ли наготы волшебной?
твоей готовности вразлёт?
Вода раздваивает лес
незамутнённым отраженьем.
Весь мир пресытился движеньем,
а мне его всегда в обрез.
Затишье криком изуродовав
и просветленьем ослепя,
я понял: ты - моя природа,
меня вобравшая в себя.
* * *
Ты будь всегда со мной -
и я поверю в Бога,
но это, Боже мой,
так невозможно много -
и потому, что твой
настрой смениться должен,
и потому,что мой
не более надёжен.
* * *
Любимая! Я только о тебе!
А в голове моей - температура.
Неведомая, новая ступень
болезненной и злой литературы
встаёт передо мной.
Я на неё ступлю,
всё прошлое подмяв под новый возглас.
Теперь особенно я рвусь к теплу -
я захворал от осени промозглой.
Теперь - к тебе, источнику тепла,
пока он январями не исчерпан,
и наши неразлучные тела
излечат мой осатаневший череп..
А там уж подоспеет и весна,
и заведёт опять свою пластинку,
и мы, как прежде, будем выяснять,
в чём суть годов, идущих под сурдинку.
* * *
Перед глазами движутся круги.
Я выбираю тот, который ближе,
чтобы попасть в него наверняка,
и прыгаю, слегка засомневавшись.
Такого полсекундного сомненья
достаточно, чтоб круг уже исчез.
Я падаю в неведомую бездну,
и только тем в тревоге утешаюсь,
что даже если б и попал я в круг,
то всё равно бы в ту же бездну падал.
Вокруг меня проносятся не звёзды,
а лица, безразличные настолько,
что даже тень моя соскальзывает с них,
и тени мысли обо мне не оставляя.
На вот одно, случайное, худое,
с глазами, непонятными рассудку,
вдруг дрогнуло от близости моей,
и свято сохраняя близость эту,
со мною рядом продолжало путь,
моё паденье превратив в полёт.
* * *
Я понял, как творится волшебство,
как делается блеклое бесценным -
достаточно тебе пройти по сцене
любого города влюблённым божеством.
Уже ушла, а действо всё идёт.
Казалось, подхожу к чужому дому,
как вдруг воспоминание мелькнёт -
и сердце аплодирует былому.
* * *
В саду царит грехопаденье яблок,
нас окружил дичающий Эдем,
и яблони мы рубим лишь затем,
чтобы построить поднебесный ялик.
Мы поплывём по океанским небесам,
над ветрами, над бурями, штормами,
и лопнут звёзды разноцветными шарами,
давая жизнь обмякшим парусам.
Ничто не преграждает путь вдали,
и непрестанный день по-майски ярок,
и всё, что нам осталось от Земли -
лишь мы с тобой да яблоневый ялик.
* * *
Э.
Под деревом с именем "тополь"
на строчки нанизывал стопы,
к тебе возвращался под кров,
дарил ожерелия строф
и снова садился под тополь.
И торс под названием "ствол",
и лапы его - мой престол.
Я - древних деревьев наследник,
меж ними и мною - посредник -
премудро воздвигнутый ствол.
По праву владею искусством -
природы немой безрассудство
унять, изрекая слова.
Молва оказалась права,
назвав заклинанье искусством.
Древесная мощь немоты,
которой наполнена ты,
сродни моему напряженью,
когда я в стихе посвященьем
снимаю налёт немоты.
* * *
Изящество необратимых слов
притягивает судорожней женщин.
Подсчитывая жизненный улов,
покажется ли мне итог зловещим?
Но разве сможет во время помочь
тщета невразумительных подсчётов?
Передо мной очередная ночь,
а я у них не пользуюсь почётом:
они глумятся, насылая сон.
И женщина, лежащая у стенки
и рукопись, лежащая за стенкой
не остановят сновидений сонм.
* * *
Из триллионов лет я проживу лишь век,
из всей Вселенной я узнал лишь Землю,
из женщин всех я миллиард отверг
и вот сегодня лишь одну приемлю.
Мой выбор женщины, эпохи и Земли
весьма случаен. (Тешусь: УДа обрящешь.")
Дни-коммивояжёры завезли
других миров посредственный образчик.
В О З В Р А Щ Е Н И Е К С Е Б Е
* * *
Нет желаний, осталась привычка желать,
и она неуместна.
Видно, время настало плоды пожинать -
это не интересно.
Сеять - много забавней: пригоршню семян
беззаботно бросаешь,
и взрастит их надёжно природы сама -
что созреет - не знаешь:
я ведь брал в закромах семена наугад,
те, что рядом лежали.
И теперь зарастает запущенный сад
роковым урожаем.
* * *
На свадьбе было очень горько -
легализировалась страсть.
Вокруг стола валялись корки,
в тарелках возлежала грязь.
Жених с невестой пили водку,
а гости пялились на них,
передавая сплетен сводку,
от вилок отстранясь на миг.
Глубокомысленные танцы
рождали похоть у лица,
мешали платья, будто панцирь
средневекового бойца.
И я был в этом коллективе,
и водку пил, и шпроты ел,
и слушал потные мотивы
высвобождающихся тел.
И сквозь блевотину и ругань
я вдруг почувствовал нутром,
что можем жить мы друг без друга,
и более того - живём.
* * *
Так принято - иметь свою семью
и, может быть, своих детей.
Обязанности - это компонент
любого стопроцентного мужчины.
Плодить наследников традиций боевых,
жирея, отходить ко сну
с расползшейся по простыне женой,
что дышит перегаром кухни.
* * *
Опасно оказаться рядом,
и в лени не посторонясь,
наматывать на пальцы пряди,
натягиваясь, как струна.
Когда безудержным объятьем -
неровности заподлицо,
и поцелуи, как проклятья,
выплёвываются в лицо,
тогда былая грязь - съедобна,
и отвращенье истекло.
Потом садимся поудобней
и наливаем чай в стекло.
Глядишь, в один прекрасный вечер
трясина простынь засосёт
и облик общечеловечий
в лицо отчаяньем плеснёт.
* * *
Бездельника Сизифа труд
смешон, коль мы с тобою взглянем.
Там, где одни мозоль натрут,
другие лишь наводят глянец.
Чтоб осознать среди страстей
суть нескончаемой работы,
не нужно быть отцом детей,
довольно быть отцом абортов.
Протест в привычку утаён,
терпенью нет предела - мерьте.
О быт! Его небытиё
легко предпочитают смерти.
Земных законов властный тон
упорно дрессирует в зверя,
но я поверю только в то,
во что бы я мечтал поверить.
Ну, что ж, придёт известный миг,
весьма приемлемый, положим.
Но лишь взберёмся мы на пик,
как вновь обрушимся к подножью.
* * *
Исчезло таинство любви,
но есть сношений деловитость.
Ошеломлённая наивность
давно сошла на "се ля ви".
Оргазм известен ей до йот -
она с закрытыми глазами
умело до него дойдёт,
прикрыв гримасу волосами.
Желанья в чувства облекать -
так повелось. Но опыт учит
лишь снисходительности. Тучи
развеет небо в облака.
Миг рядом - тело под рукой,
всё просто - умники клевещут.
И мир таинственный такой,
увы, как все простые вещи.
* * *
Любовь - не в объятьях, а в трепете,
с которым смыкаешь объятья,
а всё остальное лишь требует
отсутствия страха и платья.
Великая страсть - предвкушение,
лишь в нём непомеркнувший трепет
готовит событий свершение
и в них послаблений не терпит.
Моё предвкушенье грядущего,
грядущего много прекрасней,
и трепет в преддверии худшего,
растёт от предчувствия разниц.
А что до любви - то распутница,
с которой от похоти спятил,
для трепета - лучшая спутница,
пока не дошло до объятий.
* * *
Сомнение в себе рождает комментарий
к событьям очевидным.
Скопленье мочевины в писсуаре
напомнило твой запах.
Я вовсе не страдал, я только был угрюмым,
я расчленял надежды.
Себе: "Ты хоть однажды был ли смелым?
Мечты - твоя граница."
Открытье своего креста весьма нежданно.
Пока не знал - не горбясь
нёс короб черепной, и крохи мыслей
я почитал за пищу.
* * *
Устал благоговеть. Общение по-свойски
становится единственно возможным,
поскольку нет богов, а есть богоподобье.
И все богини, если их разоблачить,
и удалить магнитные слои косметики,
потом любовь утолить
и спать позволить,
то пробудившись утром, превратятся
в растрёпанного монстра менструаций
с открыто угрожающей утробой,
как с бомбою замедленного действия.
Я отстраняюсь в страхе, чтоб невольно
не запустить прикосновеньем
адскую машинку.
Но между ног запрятано клеймо:
"Мэйд ин Парадайз".
О, Святотатство истины! Желанье
зловеще возрождается из пепла,
и прямо на глазах растут зрачки,
скрывая цвет восторженного взгляда.
Куда бы я теперь ни поглядел,
везде я вижу лишь своё желанье,
и ты, готовая его исполнить,
становишься Богиней на мгновенье.
Ведь мы решили всё обожествлять,
что помогает нам желанье истребить.
И я, убив желанье,
убиваю Бога.
* * *
Любовь есть тандем: крутят сразу двое -
ускоривший движение союз.
Единство это без труда усвоя,
и я достигнуть финиша берусь.
Совместный опыт наш - умелый тренер,
мы сели, равновесие храня,
и между нами не возникло трений -
путь общий для неё и для меня.
И вот уж финиш - рукоплещет сердце.
Для слитности резона больше нет.
Вся остальная жизнь - велосипед,
где лишний груз лишь тормозит и сердит.
* * *
Ещё вчера нас было не разнять,
сегодня мы находимся в распаде.
Встаёт вопрос: какого же рожна
нас тянет к неминуемой расплате?
Оказывается - привычка зла,
любовью называть её не стоит.
Что до любви - то я, конечно, "за",
любить - ведь это самое простое.
Не чудно ли вдоль берега идти
и черпать сгустки разогретых женщин,
и знать, что в Невском городе и ты
мужчин перебираешь, словно вещи.
Друг другу мы ответим: "Не беда,
коль кто-то нашей похоти отведал."
Вопросы не стареют никогда,
устаревают лишь одни ответы.
Теперь мы можем холодно смотреть,
на то, что пламенея, обретали.
Ведь жизнь в себе содержит смерть,
как дом родильный - абортарий.
* * *
Я в последнее время стихов о любви не пишу,
объяснять этот факт представляется вовсе несложным -
я привык относиться к Амуру, как будто к пажу,
что идёт за спиной, потому незаметный, но должный.
И уколы от стрел не приносят ни боль и ни страсть,
как легко не страдать среди тел и доступных, и голых,
так что некогда грозные стрельбы сегодня под стать
врачеванью китайскому с помощью метких иголок.
* * *
Мешать самоубийце я не стану -
его решимость - выше низких слов,
пусть яд он пьёт из перстня иль стакана,
пусть пулю шлёт в усмешку или в лоб.
Пусть он спешит, а я не тороплюсь,
понаблюдаю я за ним без страха,
пощупать подойду сбежавший пульс,
пойму, что человек - одно из прозвищ праха.
Потом назначу женщине свиданье
и молча приведу её к нему,
и чтобы нервы вдруг у нас не сдали,
одежду мерзкую я с наших тел сниму.
Мы ляжем рядом с ним и отомстим за зло,
им причинённое живой природе.
Мы убедились - нам не надо слов,
у смерти и любви - безмолвные пророки.
* * *
Я им казался гордым и надменным -
идиотки.
А мне претит медлительность сближений
тел подвижных.
Что может быть чистосердечне
е, чем похоть -
без дальних планов, без надежд и
дипломатий.
Стряхнув предубеждени -
е желанья,
спокойно можно о лю -
бви подумать.
* * *
Куда ни ткнись - везде с тобою были:
здесь мы лежали, там стояли, тут мы шли.
Вытаскивает память из своей мошны
дела, что стали сказкою из были.
Хожу по улицам - тебя стараюсь встретить,
шанс невелик, но вырастет вдвойне,
когда, я знаю, ты, подобно мне,
пойдёшь на улицу, чтобы утешил третий.
* * *
И жажда быть вдвоём, и ужас
от этой жажды.
В объятиях никчёмных тужась,
я вижу вражий
оскал. То злоба или похоть?
Я ненавижу
всё, от чего я жду подвоха
или завишу.
Подумать только - чья-то близость -
и так желанна.
Уж лучше собственная низость,
чем ваш гуманный
вопрос: "Ты с нами или против?"
И что ответить? -
Всё - с горечью, что у природы
успел отведать.
* * *
Передо мной реклама бытия -
цветная: дом в цветах
и женщина с улыбкой белоснежной
рождается на белый свет
из комфортабельного чрева дома,
и смотрит на меня глазами зазывалы.
Я подхожу вплотную,
ещё чуть-чуть - и преступаю рамку.
Я прямо к женщине, по топкому газону,
и от моих решительных шагов
улыбка женщины в тревоге провисает.
"Не треволнуйтесь, - говорю,-
ведь я на зов явился -
Вы сами знаете, что поза - позывной."
"Да, знаю", - говорит, сверкнув зубами.
А губы напомажены до блеска.
Мы входим в холл, друг друга взглядом холя,
вот бар с мерцаньем этикеток,
и будет пир со знаньем этикета.
Она кокетливо смешала два коктейля -
смешался я - смешно.
Проходим в спальню - усыпальницу любви.
Над ложем балдахин, лежу,как богдыхан,
и женщина - любимица гарема
запретных чувств - целует плоть мою.
А дальше будет вот что:
исчерпанный регламент ощущений
мне даст понять, что плоть -
фальшивая реклама духа,
что губы без помады тусклы,
что сладость их теряется с желаньем,
что дом, привычным становясь,
даёт приют для дум порочных,
пресыщенных обителью любой -
от грузного особняка
до тела особи прекрасной.
Назад! в простую жизнь стихов!
А женщина и дом торчите в рамке,
ты скалься крутобёдро, ты же, дом,
крепись до первого землетрясенья.
Я свергнул идеал по кличке "имидж"
и слово дал, всегда со словом быть.
Я для него - недостижимый идеал,
оно же для меня - предмет насущный,
а значит, как еда, дыханье,
не подпадающий под разочарованье,
пока я жить хочу.
* * *
Я, женщин возлюбя, дань отдаю природе.
Как только я внесу очередную мзду -
вздох облегчения: на время снял узду.
Они ж находят облегченье лишь в приплоде.
И тянут время, будто жилы из меня,
стремясь соитие в сожительство заправить,
и норовит мышиная возня
любовную игру в нору запрятать.
Я б оскопил себя. Но разум возражал,
мол, страсти удобряют творчество неврозом.
Так вера в будущий богатый урожай
мирит нас со зловонием навоза.
